Мысль можно.
Красоту нет.
Произошедшая красота бесконечна.
Перед тем как мне уснуть, я вспомню поле подсолнухов, и побегу за детьми, догоню; и дальше мы побежим вместе, расталкивая мясистые толстые стебли подсолнухов.
Вместе.
Дальше.
Навсегда.
Образ любви
Я стою на коленях перед мощами Серафима Саровского/Сергия Радонежского/Сергия и Германа Валаамских/Саввы Сторожевского/Зосимы, Савватия и Германа Соловецких/Святителя Пантелеймона/Иоанна Крестителя/Апостола Луки/Апостола Марка/Апостола Матфея/Иоанна Богослова/Николая Чудотворца/ Андрея Боголюбского/Александра Невского/Амвросия Оптинского/Иоанна Кронштадского, и перед прядью волос Иисуса Христа, и его плащаницей, и копьем сотника, и перед поясом Марии Богородицы, и перед Крестом Распятия, и дубом Мамрийским, под которым сидели Трое.
И я обливаюсь слезами любви и восхищения.
Искренние слезы льются, как из двух источников, по щекам, в рот, по скулам и подбородку – живые, чистые слезы раскаяния и восторга, благодарности и трепета.
Теперь навсегда слезы запечатлены в сердце.
Вновь и вновь я обливаюсь слезами в мыслях, и припадаю на грудь Бога, и прошу о милости и любви.
Образ сказки
В осеннем кружим мы лесу.
Дорога между елок завела нас далеко от камушка Серафима.
Мы заехали в тьму-таракань.
Лишь шелест комаров нарушает лесную благодать.
Тепло.
Бродим мы по кромке ночи, бродим в страхе и одни.
Все покойно и порочно.
Демон крутит нас внутри.
Бездна в поле и в лесу, бездна в сердце и в стогу, на поляне впереди, между елок позади.
Страшно очень, между прочим.
Страшно так, что слова нет.
Страшно сверху, страшно снизу, страшно всюду, где нас ждут.
Чу!
Монашеское кладбище в тяжелой чаще: елки и кресты, могилы и цветы.
Нам туда.
Поедем ходко, чтоб успеть нам до зари.
Едем-едем; на пути, видим, бабушка грустит – села старая на пень, и болтает дребедень; слово за слово, и вот – бабка скачет как фагот, между елок, по траве, по дороге – вся в говне; то не бабка, а лесной, гадкий дух, по сути злой.
Едем дальше, наконец, видим камушка хребет, – край чего-то неземного, память батюшки лесного; он колол тот камень словом, он молился здесь весною, он – могучий Серафим и саровский гражданин.
Скрип в лесу раздался свыше, иглы хвойные звенят и о чем-то голосят.
В круг застенчивой молитвы вышел батюшка из битвы: глаз – как раненная птица, горло – как расстроенный рояль, в сердце память и печаль, в голове дорога к раю, дух – как Волга вертикален, сам приземист – как пенек, на корягу он похож.