Во время Сталинградской битвы Сталин часто допускал оперативно-стратегические ошибки, на которые я в силу своей натуры нет-нет да и обращал его внимание. С начала войны и вплоть до октября 1942 года все мои доклады и предложения Сталин воспринимал хорошо. Всем известно, что приказ № 306 Сталина о внесении изменений в наши боевые уставы построен на моем донесении; план контрнаступления под Сталинградом основан на предложении командования Сталинградского фронта; были учтены мои предложения о самоходной артиллерии и т. д. Все шло нормально, наши взаимоотношения были хорошие. И вдруг Сталин стал холоден ко мне.
Случилось это так. В середине октября Иосиф Виссарионович позвонил мне по ВЧ. После обычного приветствия и вопроса о делах на фронте спросил про Хрущева, где, мол, он. По интонации я уловил недовольство и возбуждение Верховного.
Я ответил, что Никита Сергеевич выехал в одну из армий.
После паузы будто бомба разорвалась, когда Сталин выпалил:
– Ты чего держишь Хрущева у себя? Гони его… – и облил Хрущева такой грязью, что неудобно пересказывать.
Такая вспышка гнева была настолько неожиданной, что я растерялся и долго молчал.
– Почему молчите?
– Товарищ Сталин, – ответил я наконец, – это же не моя категория, он же член Политбюро ЦК.
– Вы его еще не раскусили. Это такой… – И опять принялся его шерстить. Когда закончил, я спокойно сказал:
– Товарищ Сталин, обстановка на фронте очень тяжелая и менять сейчас члена Военного совета просто невыгодно. Прошу оставить товарища Хрущева.
Мой ответ еще больше рассердил Сталина, он крепко выругался и добавил:
– Гоните его, говорю вам. – И так резко бросил телефонную трубку, что в ушах зазвенело.
Такого возбужденного состояния Сталина я еще не наблюдал. Что там стряслось между ними, не знаю до сих пор.
Вот, уважаемый читатель, какая сложная ситуация бывает иногда. После такой директивы что мне делать? Я знаю, что порой Сталин бывал вспыльчив, груб, злопамятен, но в то же время он был и отходчив. Посему я решил отмолчаться. Объективно рассуждая, я не выполнил директиву Сталина и не дал шифровку в ГКО о снятии Хрущева с должности члена Военного совета, хотя имел на этот счет прямые указания. Такое мое поведение имело тяжелые последствия.
Но я поступил так, как мне подсказывала совесть коммуниста. Я не мог клеветать на человека. Хрущеву я ни слова не сказал о нашем разговоре с Верховным.