Ганс любил дом в центре Шуры-Мурома, на улице Кисельной, дом из прекрасного терракотового кирпича, потому что в этом замечательном доме жили его родители, а сердцу не прикажешь! Он любил покатую стилизованную под старину черепичную крышу, кованый черный флюгер, узорные решетки на окнах, и аккуратный палисадничек, где его мать выращивала только самые изысканные цветы.
Теперь там было полно похожих на щеточки, лиловых, осенних. И много палой листвы всех оттенков – от свеже-лимонного до цвета пареной репы, любимого блюда матери.
Ариша Викинг сама открыла дверь и, увидев сына, состроила недовольную гримаску.
– Ну чего тебе? – спросила она вместо приветствия.
– Да так, просто мимо шёл, – отвечал Ганс.
– В пятницу ты тоже мимо шёл… – недовольно проворчала графиня.
– Как поживаете? – Ганс попробовал замять неловкость.
– У нас полно дел. Папа будет недоволен, – предупредила мать.
– Ну и тролль с ним, – заметил Ганс (так ругаются у нас в Лавландии).
– Как ты смеешь говорить так о своем отце! – всполошилась графиня.
– Так я войду?
Она отступила и пропустила сына в дом. Однако заметила:
– Баран!
– Это я – баран? – Ганс в растерянности топтался в холле. Надо бы обидеться и уйти. Но холодно, дождь. Вместо этого он спросил:
– Папаша не одолжит мне свой старый зонт? Я, кстати, за ним и пришел. А не потому, что мне делать нечего.
– Спроси у него, – ответила мать угрожающе.
Как она стройна, как изящна! Ганс, как это часто с ним бывало, залюбовался ею. Он обожал мать. В детстве, гуляя на лужайке, собирал для нее ромашки. И теперь восхищался ею, тем более, что сам был на нее похож, как близнец. У него – то же благородное изящество, тот же нрав, те же вкусы и склонности, те же взгляды. Он любил ее, как самое себя. И ему было обидно, что она предпочитает его обществу – папашино.
Капитан Лев имел мрачный облик, неожиданный в изысканном доме самого прогрессивного психолога Шуры-Мурома (графиня в академики пока не баллотировалась, но много практиковала и даже издавала научный журнал). Её пациентки и редколлегия сначала пугались и недоумевали, зачем здесь этот урод, откуда и кто он. Но капитан Лев умел понравиться дамам обходительностью. Пациентки со временем переставали его пугаться, привыкали, хохотали над его грубоватыми остротами, ценили за мужество, когда-то проявленное на каких-то фронтах, звали «наш капитан» или «наш лев».