За время, прошедшее с первого дня, в каждой маленькой группе,
живущей в своей келье, сложилась своя маленькая иерархия, бывшая, в
свою очередь, частью иерархии большей, определившейся средь всех
воспитанников вкупе. Авторитетной персоной, возвышающейся над всеми
(в том числе и в буквальном смысле) был привезенный из Кобленца
парнишка по имени Вим, завладевший вниманием и уважением всех с
первых же дней, причем момента, когда произошло полное признание
его авторитета, никто так и не мог вспомнить и осознать, но
признание это никто и никогда не подвергал сомнению.
Кроме, разумеется, наставников. И в тот день именно в него
Сфорца и ткнул пальцем, коротко пояснив: «Ты». Вим покривился в
усмешке, оглядев притихших воспитанников, ждущих его реакции, и
приосанился, пренебрежительно мотнув головой. Слова, коими он
сопроводил свой отказ, были встречены одобрительным гулом со
стороны сотоварищей и похолодевшим взглядом кардинала сквозь
прищуренные глаза. Помедлив, Сфорца неспешно прошел вперед,
приблизившись к Виму вплотную, и, улыбнувшись ему в ответ,
неожиданно и резко ударил наотмашь так, что тот покатился в
сторону, перевернувшись через скамью. «Встать, — коротко
приказал Сфорца во всеобщей тишине, когда Вим с трудом приподнялся
на четвереньки, растерянно хлюпая носом. — И слушай меня. С
этого дня — никаких пререканий. За ослушанием последует кара. Все
помнят, почему половина из вас провела в лазарете первые дни
здесь?.. Но за регулярные ослушания вы не отделаетесь поркой. Вам
всем говорили, что вы можете возвратиться туда, откуда были взяты,
в любой момент. Тебя, — снова обращаясь к Виму, уточнил
кардинал, — привезли сюда не из тюрьмы, а потому и возвращать
тебя никуда никто не будет. Я выставлю тебя туда, где ты и был — на
улицу. И так как одежда, что на тебе, принадлежит не тебе, то и ее
ты оставишь здесь. И пойдешь до ближайшего города по морозу
несколько миль, в сугробах, где твой маленький шванц станет
маленькой синей сосулькой, которую можно будет просто за
ненадобностью отломить — вот так», — и кардинал сжал пальцы
столь выразительно, что кое-кто из воспитанников поморщился. Из-за
чудовищного немецкого произношения все сказанное померещилось неким
проклятьем, произнесенным на древнем языке, однако на Вима все же
воздействовали вовсе не слова. Да и не для него они говорились, как
понимал Курт уже тогда…