– Вот видите, – развел руками Нойердорф. – Вы
ведь сами понимаете, мы не можем сказать, что это не наше дело, и
тем успокоиться: все же речь идет о людских судьбах, а порой и
жизнях… В случае с судьей Юниусом расследование показало, что он
был виновен – за крупную взятку покрыл отравление свидетельницы;
а вот этой зимой – напротив, был обвинен в краже церковной
утвари парень, который оказался невиновным. И выяснили это опять
мы, и не вмешайся тогда Официум – идти бы ему на виселицу.
– Когда вы начинали расследование, были подозрения, что
судья имеет способности к малефиции, или это было внесено в
протоколы, чтобы дать вам право на расследование? Я спрашиваю
потому, что хотелось бы понять, в какую сторону могла свернуть
мысль inspector’а Штаудта, какие шаги могли прийти ему в голову, с
кем он мог захотеть переговорить… Чтобы пройти по его следам, хочу
понять, на какой тропе он их оставил.
– Да, в начале расследования подозрение было, – кивнул
обер-инквизитор. – Оно быстро разрешилось, но поначалу имело
место. Судья Юниус принимал участие в рассмотрении имущественного
спора; согласно заверению свидетельницы, после первого заседания он
подошел к ней, улучив момент, чтобы остаться наедине, и велел
отказаться от своих слов, прибавив «иначе пожалеешь». На следующий
день свидетельница слегла – с головной болью, необъяснимой
слабостью, полнейшим отсутствием аппетита и постоянным беспричинным
страхом, переходящим в кошмары. Я, разумеется, поначалу предположил
попросту сильный испуг – все-таки женщина, и уже в годах, много ли
ей надо для душевного срыва, особенно когда вот так впрямую
угрожает не кто-нибудь, а магистратский судья? И ее прошение о
расследовании, должен признать, тогда не принял, просто сообщил о
ее словах в магистрат и попросил присмотреться к судье или, быть
может, заменить его на заседаниях. Вот в этом – свою вину признаю:
из-за моего неверия было упущено время… На исходе второго дня ей
стало хуже, ночью начались судороги, а к утру она скончалась.
– Нельзя успеть всюду и помочь всему миру, – возразил
Курт. – Тем паче, когда помимо собственной ноши несешь чужую.
Не вините себя, Нойердорф. В том, что в городском управлении
оказался мерзавец, а его соработники закрыли на это глаза, –
вы уж точно не виноваты.
– Сложно об этом не думать, – уныло передернул плечами
обер-инквизитор. – Я немного знал покойную; в Бамберге
все так или иначе знают друг друга, шапочно или близко… Она была
доброй женщиной, благочестивой и честной; довольно скверно
становится на душе, когда видишь, как такие люди покидают наш мир,
в то время как мерзавцы продолжают топтать землю… Впрочем, вам,
Гессе, судя по тому, что мы о вас слышали, это должно быть не менее
близко и понятно и без моих сетований… Судья был арестован, –
продолжил Нойердорф спустя миг молчания, – и допрошен.
Упирался он долго, и это понятно: даже при снятии обвинения в
малефиции ему так или иначе грозила смертная казнь за соучастие в
убийстве.