Птичьи сны были на удивление бессюжетны и пустоваты: то земля вдруг делалась блюдцем, и это блюдце опрокидывалось кверху дном. То небо всем своим голубоватым оперением ложилось на землю. Но всякий раз пернатые сны заканчивались одним и тем же: птичьими чертогами, птичьим престолом и птичьим царством.
В царстве птиц людей не было ни души. Были похожие на людей существа, но они не ходили – летали. При этом разговоров не говорили: все время пели. Но, опять-таки, не стихами, а звучной короткой прозой.
* * *
Вечер подступил незаметно. Скворец заговорил снова.
– Пут-тину – р-решпект! Импер-ратрица – в Тавр-рическом! Конец концов – близок! – Как отголосок славы былых времен и перекличка с временами нынешними прозвучали эти неожиданные слова.
Все разом притихли. Первым опомнился Вавила:
– Да накинь ты на этого балабона платок! Кому говорю, Дичка!
Но синевласой Дицеи в те минуты в ломберной уже не было.
Игра продолжилась. В ломберной предпочитали буру и сику.
Таксидермист (а по-простому – чучельник) Голев, раздувая ноздри, голосом сушеной воблы трескуче наставлял:
– Ты, Ханадей, не шустри. Сам Дицею отослал, а делаешь вид, что забыл. А отослал ты ее, чтоб в карты не продуть. Я слышал. И правильно, и молоток! А тогда давай мы на твою птичку сыгранем. Ты, я вижу, от слов птичьих вздрагиваешь, даже до того дошел, что правителю нашему здоровья и славы пожелать не хочешь. А мы все это бесплатно терпи?
Таксидермист обвел игроков в сику цепким миротворческим взглядом.
– Вот назло тебе крикну: ура и слава! – приподнялся со стула Вавила.
Лысостриженый Пленкин, припомаженный, с женскими, загнутыми кверху ресницами Сучьев – ему вдогон сверкнули улыбками.
– Так ты ставишь скворца на кон или нет?
– Майна религиоза, – заважничал Вавила. – Тут большими деньгами пахнет. Отвечать вам по полной, скоты, придется.
– Пять тонн зеленых – устроит?
– Маловато, но разве уж для почину…
Священную майну выиграл Голев.
В ту же ночь, ближе к утру (подарив выигранную вслед за птицей Дицею назад Ханадею), таксидермист спрашивал скворца:
– Вот сидишь ты здесь, а сам – чепушило и чмошник! Битый час я тебя пытаю. Ни словечка в ответ. А тогда какой тебе смысл вообще существовать? Какой смысл, говорю, тебе живой птицей оставаться? Лучше, уж ты поверь мне, чучелом тебе стать. Выставлю тебя в театре Маяковского, пищик внутрь вставлю, будешь красным клювом клацать, народ коммунизмом суровить. И этим, как его… Офирским царством!