Дольщики-актеры почти разом звучно выдохнули и уже потянулись было к своим уборным, когда Иона, весело маша маленькой черной сумкой, вернулся. Вслед за ним, конфузливо поглаживая плешку, брел 1-й сценариус Митя Жоделет.
– Образ оброс скворцом! Пером и пухом оброс образ! Таким будет первое действие нашего мирового перформанса, – загудел Иона густо-шмелиным баском, – позвать сюда плотника и костюмеров. И цветоустановщика. Живо! Всех, кто не притворяется актером, кого сама жизнь в нашем государстве им сделала, – сюда!
Импровизация началась с тяжкой паузы, продолжилась чьим-то неприятным «охо-хо» и Митиным детским сопеньем. После двухминутного молчания Жоделет крупно, навзрыд, сморкнулся.
– Плачь, иудей, плачь! – стал подталкивать Митю к перформальной импровизации Иона. – Плачь, Жоделет, на реках вавилонских, плачь на Яузе, плачь на Лихоборке и на Чечере-реке! Плачь, Жоделет, в трубе вонючей и на подземных берегах укакашенной Неглинки!
– Я не иудей, – вдруг насупился Митя.
– А сегодня им станешь. Гей, кто там! Цирульника на сцену! Лишнее отсекать! Кудри завивать! Мировую скорбь выколупывать!
– Так цирульница уволилась.
– Добре… Если нету цирульника – это меняет направление нашей импровизации, – перформатор слегка запнулся, – я тут покумекаю, а вы пока темку ищите, – добавил он и присел на корточки.
Грузноватому Ионе на корточках было неудобно. Но он, упорствуя, продолжал сидеть, опираясь одной рукой о дощатый пол, а другой – почесывая острый пасторский нос, над которым нависла узкая прядь до синевы черных волос.
– Думай, не думай, а импровизнуть придется! – крикнул оживившийся после неудавшегося посвящения в иудеи Митя Жоделет. – Пьес-то сто́ящих нет как нет! Кто, кроме нас, режиссеров и актеров, сможет свежо, по-новому представить ласку и насилие современной Москвы?
– Свежоп-по! Свежоп-по!
– Да завяжите вы ему клюв веревкой! – Толстодух резво поднялся. – Быстро, без раздумий! Чему я вас три года учил? Делайте не думая! Делайте – в диалоге! – завертел он, как пропеллером, маленькой сумкой.
Артист Чадов, давно мечтавший о звании народного, а пока суд да дело, в бумагах пред фамилией ставивший простое и сильное – «артист из народа», – молча расстегнул ремень, стал, кряхтя, спускать узкие вельветовые штаны.
– Не та тема! Не так делать! – крикнул, сатанея, Толстодухов. – Федор Кузьмич, штаны позже! Штаны – в уборной!