Дронова понуро молчит.
Комиссар. Если бы у нас было окно, мы бы прыгнули сейчас на него и отгрызли бы ему голову. Да просто пристрелили бы…
Командир. Но идти по лестнице с седьмого этажа… Извини, подруга.
Дронова садится на диване по-турецки, кутаясь в плед.
Дронова. Странно. Выпила таблетки, от которых умирают. И ничего. Только голова разболелась.
Командир. А какие?
Дронова. Зелененькие. И розовые тоже.
Комиссар крутит пальцем у виска.
Командир. Ничего, подействуют.
Пауза. Дронова подбирает яблоко с полу.
Дронова. Яблоня была больная. (Ложится, отвернувшись к стене.)
Входит папа Командира. Он с авоськой.
Командир. Родитель проголодался.
Папа ставит на стол авоську, вынимает хлеб, колбасу, сметану, яйца.
Комиссар. Хотите вот портвейна, Владимир Николаич?
Папа. Я зашился, ребята.
Командир. Иди ты!
Папа начинает расстегивать ремень, молнию, стягивает джинсы.
Папа. Теперь это запросто. В медпункте, в метро.
Папа демонстрирует свою зашитость Комиссару. Тот восхищается.
Вот и все. Завязано. (Неловко смеется.)
Дронова (опять садится на диване). Больше всего жалко троллейбусов. Они такие большие, неуклюжие, медленные. Им тесно и плохо в городе. Тяжело. А все набьются вовнутрь и пихаются. Двери ногами открывают. Гадости гвоздями на стенах царапают. А если опять революция? Из троллейбусов баррикады делают, жгут их, бедных. А они милые. Дальние родственники слонов и бегемотов. Им нельзя жить в городе. Они должны мирно пастись на лугу у реки.
Папа зачарованно смотрит на Дронову.
Командир. Познакомься, папа. Это Дронова. Она дура.
Комиссар. Вечно влюбляется.
Командир. И непременно в коммунистов. А потом топится, травится, вены режет.
Комиссар. Когда мы учились в институте, она влюбилась в секретаря парткома.
Командир. Садилась на партсобраниях в первый ряд и таращилась на него, пока его удар не хватил.
Комиссар. Так и не дожил до отчетно-перевыборного…
Командир. А вообще, папа, ты на нее внимания не обращай. Она яд приняла и минут через двадцать должна окочуриться.
Дронова встает и уходит.
Комиссар и Командир. Ладно тебе, ну что ты, ей-богу, мы же любя…
Папа. У тебя горькие шутки. Вчера мне показалось, что тебе тяжело, и я понял: я должен стать опорой для тебя. Бросай свою коммерцию! Поедем куда-нибудь в глушь. Станем бакенщиками. Будем зажигать огни на ночной реке. Ведь есть же на свете другая жизнь, можно ведь жить по-другому. Не пить, рано вставать, лечить одичавший заброшенный сад, белить стволы… Я виноват перед тобой, Алеша. Но теперь все изменится. Ведь мне уже пятьдесят, и у меня никого нет, кроме тебя. А знаешь, когда ты родился, был такой противный июньский день, дождь и солнце, я шел по Москве, заходил ко всем и говорил: «У меня сын!»