…Женщина застонала и забросила свою тонкую, почти невесомую руку ему за голову, хлестнув его по уху. Он тотчас вскочил и, голый, принялся искать в темноте комнаты свою одежду. Запрыгал упруго на одной ноге по толстому ковру, надевая брюки. Ба, да он был при полном параде: темный костюм, светлая рубашка, вот дурак-то, и чего ради вырядился? И портфель свой кожаный, рыжий, набитый бумагами, разыскал, прижал к груди, где колотилось сердце: а вдруг его ограбили? Пить украдкой горячий кофе в чужой кухне не хотелось, поскорее бы домой, в свой скит, в свою Оптину Пустынь, забиться в нору и прийти в себя. Но как прийти в себя, когда Маши нет? Где отыскать ее, чтобы выпросить прощения, чтобы зацеловать ее, дурочку, до ссадин на подбородке, до бесчувствия? Деловой Чаплин, ценящий тот факт, что Маша и ведать не ведала о его состоянии (обеспеченности, богатстве, называй, как хочешь), и тот скулил, тосковал по Машке, что уж говорить о Чаплине-романтике, по уши влюбленном в эту райскую птицу Марию. Шляется сейчас где-то по восточному базару, в бирюзовых льняных шортах и оранжевой майке, похрустывая, играя ракушечными простенькими бусами, и, поднимая сандалиями рыжую горячую пыль, разглядывает цветные холмики пряностей… Или, и об этом ему было особенно больно думать, меряет своими стройными белыми (загар еще не успел пристать к ней) ножками периметр голубого, с мраморной кромкой, бассейна, сводя с ума голых загорелых и блестящих, словно смазанных маслом, бездельников, развалившихся в полосатых полотняных шезлонгах и мысленно раздевающих его девочку. Хотя бы позвонила, накричала, что, мол, устала ждать, сколько можно жить с воображаемой ведьмой-женой, я все знаю, у тебя никого нет, ты мне просто бессовестно врал, смеялся надо мной… Она и звонить не стала, не предупредила, уехала, бросила его в сырой и холодный колодец, кишащий голодными остервенелыми бабами… Как крокодилы.
– Как крокодилы, – он сказал это уже вслух в подъезде, скатываясь по лестнице, как пьяный, не касаясь липких грязных перил…
Дома, погрузившись в горячую воду, он разглядывал зеркальный потолок своей ванной комнаты и думал о том, что следует предпринять что-то радикальное, чтобы найти Машу. Встретиться с Ольгой и выпотрошить ее, как норвежскую сельдь, выпытать каленым железом, куда упорхнула ее обиженная сестричка. Пошловатая идея дать ей денег ушла так же неожиданно, как и пришла. Они в сговоре, эти сестры, и Маша наверняка рассказала ей о том, каким негодяем оказался человек, которого она так любит… Или любила? Может, этот глагол следует теперь употреблять в прошедшем времени? Он вынырнул из воды, закашлялся, словно подавился этим невозможным предположением. И снова перед ним возникла Маша, полуодетая, с перепачканными томатной пастой губами («Ты обманул меня – эта пицца оказалась с рыбой!»), смеющаяся, счастливая… Единственная из женщин, которую он воспринимал не просто как любовницу – она была для него близким человеком, настолько близким, что ему ни разу не приходила в голову мысль, что они могут расстаться, что он хотя бы день не будет видеть ее. Она была его возлюбленной, его ласковой девочкой, частью его самого, как ни банально это звучало.