Сухарь очень гордился своим особым положением и, после того как совсем окаменел и стал недоступен даже очень крепким зубам, провозгласил себя независимым.
Он лежал на столе и насмехался над свежими хлебами, которые появлялись в хлебнице.
– Эй, Каравай – кого хочешь выбирай… Тебя сегодня же и выберут! Корку твою подгоревшую срежут и в мусор выкинут, а тебя… на кусочки, на кусочки – и… ам!
– А ты, Батон, что надулся? Думаешь, ты тут надолго? Завтра утром намажут на тебя масло – ты ведь с виду только такой привлекательный, а без масла-то тебя и в рот не всунешь, – и-и… поминай как звали!
Хлебы ничего не отвечали на выпады Сухаря. Они понимали, что их рано или поздно должны съесть, но ведь в этом и заключается их предназначение.
Иногда, впрочем, попадались экземпляры с характером, и тогда разгорался скандал.
– Ну, Рогалик, ты и рогалик! Какой рогатый тебя придумал! Это ж курам на смех!.. И всем честным хлебам тоже, – начинал Сухарь.
– Не тебе говорить, Сухарь замшелый! Ты-то даже и курам не нужен! – огрызался Рогалик.
– Это я-то не нужен?! Я нужен всем! Но я – свободный сухарь! И я сам знаю, кто мне нужен.
– Ты не нужен никому! Тебя и в руки-то страшно взять.
– Почему это страшно? – с чувством собственного достоинства возражал Сухарь. – Я и с виду хорош, и изнутри. И постоять за себя умею!
Вскоре все поняли, что любые разговоры с Сухарём бесполезны, и прекратили с ним общение.
Сухарь почувствовал, что его стали избегать, но не изменил своего отношения к другим, утешаясь мелкими уколами:
– Эй вы, Крошки хлебные, вы-то что тут мельтешите? Сейчас вас всех со стола в мусор сметут.
Однажды на столе появилась Булочка. Она была нежная и румяная, с круглыми мягкими боками, сверху посыпана сахарной пудрой. Булочка понравилась Сухарю, и он подружился с ней. Но дружба ему давалась трудно, потому что он никогда никому не сделал ничего хорошего, не сказал ни одного доброго слова. Когда он начинал говорить Булочке о том, какие все вокруг глупые и несуразные, что он один правильно понимает хлебную жизнь, Булочка в ответ только улыбалась. И тогда Сухарь, с трудом сдерживая раздражение, снисходительно говорил ей:
– Толстушка ты… наша, – он хотел бы сказать «моя», но у него не поворачивался язык, – все тебе кажутся добрыми и красивыми. Да, конечно, все красивые, пока их чьи-то зубки не коснутся…