– Ишь ты – «с легендой»! – беззлобно поддразнил Женька, закуривая очередную сигарету. – Прямо шпионские страсти у нас. Конечно, я вам постараюсь сообщить как-то, но не могу обещать. Сами же понимаете – с вашей дочерью ни к чему невозможно подготовиться заранее, у нее свои планы и свои способы, которыми она не всегда делится даже со мной. А вы-то чего там забыли, кстати?
– Дмитрий просил помочь с информационной поддержкой.
– А-а… пресс-секретарь, значит, ему нужен… – протянул Хохол, снова вскипая от злости.
– Женя, я его отец… – примирительно сказал Виктор Иванович, и Хохол не стал развивать тему:
– Да я понимаю. Ладно, я вас предупредил, постараюсь быть на связи.
Они попрощались, и, положив трубку, Хохол вдруг вспомнил, что не сказал тестю ни слова о возможном появлении на маленькой провинциальной сцене еще одного актера в лице Беса. Но, поразмыслив, он решил, что поступил правильно – на месте будет видно, что с этим делать, а в том, что на этом самом месте они в конце концов непременно окажутся, он даже не сомневался. Обманывать Марину можно довольно долго, но не бесконечно.
Хвастовство – признак неуверенности.
Грубость – признак бессилия.
Надежда на пользу от их проявления – признак глупости.
Хань Сян-цзы, китайский философ
Виктор Иванович налил себе свежего чая и ушел в большую комнату, сел на диван и достал с полки низкого журнального столика толстый альбом с фотографиями. Он редко брал его в руки, предпочитая не бередить душу, рассматривая лица людей, которых либо уже нет, либо связаться с ними невозможно. Здесь были старые снимки его родителей, покойной жены, совместные семейные фото с маленьким Дмитрием. И только на двух последних страницах он поместил фотографии Марины, Евгения и маленького Грегори. Егорки. Снимок дочери был один, и тот она позволила сделать с большим трудом, понимая, что некоторые вещи бывают опасны для тех, кто к ним прикасается. Виктор Иванович всматривался в красивое, словно точеное лицо Марины, так похожее на лицо ее матери, и не мог вспомнить, как дочь выглядит сейчас, после нескольких пластических операций. Она изменилась до неузнаваемости, не осталось ни единой черты от этого великолепного лица, разве только взгляд. Но – так было нужно, и Виктор Иванович смирился, как смирился и Хохол. И только Грегори нет-нет да и припоминал матери перемены, которые его испугали. Он, разумеется, тоже привык, приспособился, но часто вслух жалел о том, что мать решилась измениться так сильно.