Илью усадили рядом со мной. Я завороженно смотрела на него и все никак не могла понять…
Почему он здесь?
5. 5
5
Я смотрела на него, но даже не понимала, правда это или нет. Почему он здесь? Почему? Может, у меня вновь галлюцинации!
Вероятнее всего. Жаль, что они становятся все чаще и чаще. Но пугало меня больше всего то, что мне уже тяжело отличить галлюцинацию от реальности.
Наверное, это начало конца.
Но выбора уже нет. Я никогда не сбегу из этого ада, я никогда не спасусь, и никто меня не спасет. Я никому не нужна. Есть только я и мои галлюцинации.
Поэтому я равнодушно отвернулась к окну. Позади меня слышались звуки борьбы и громкие маты от копии Ильи. Удивительно, как галлюцинации похожи с реальным Соболевом, который раньше тоже не стеснялся ругаться матом.
— Леся!
Он звал меня. Зажмурилась и прижала ладони к ушам. Черт, стало страшно. Наверное, именно так сходят с ума.
— Леся!
Еще. Еще. И еще. Он звал меня раз за разом, и я чем сильнее я прижимала ладони к ушам, тем сильнее становился крик.
А потом… Потом кто-то прикоснулся ко мне. Сильные пальцы сжали плечи, заставляя вскинуть голову и поморщиться. Илья стоял передо мной на коленях и смотрел прямо в глаза. Я попыталась вырваться, но мужчина не отпускал меня.
— Не надо. Не вырывайся.
Он не выглядел сумасшедшим. Его взгляд был ясным, и Илья отлично контролировал свои движения. Или ему еще не успели дать лекарство? Не знаю. Но что-то внутри заставляло напрячься. Внутренний голос шептал (ну, вот, кажется, еще у меня шизофрения), что Илье Соболеву нельзя доверять. Один раз он уже предал меня. А всем известно, что предавший однажды — предаст дважды.
Мне стоило встать и уйти. Больше не видеть его.
Но он был реальным. Не отпускал меня. Держал. Я слышала, как сильно билось его сердце, как тяжело он дышал.
И вдруг я почувствовала, что мне словно стало немного легче. Не знаю, как это объяснить, но это было действительно так. И мне больше не хотелось сбегать.
И я поняла, что все-таки скучала по нему. Несмотря на то, что оказалась здесь из-за него. Ведь в прошлой жизни он никогда меня не обнимал. Никогда.
Сколько мы так просидели? Не знаю?
Может, час. А, может, весь день. Не знаю. Мы прерывались, только чтобы поесть. И все. Потом возвращались на наше место. И сидели.
Он молчал. Всегда молчал. И мне это нравилось. Нравилось, что он единственный в этом аду, кто не пытался залезть мне в голову.