Чёрное сердце - страница 9

Маша не любила людей. Совсем. Ещё в школе она убедилась, что люди – жалкие, ни на что не годные, злобные существа. Все. Все без исключения. Учителя, одноклассники и даже родители. Когда в октябре ей исполнилось тринадцать, они всей семьёй переехали к бабушке из тихого Колотово в многолюдный Шадринск, Маше пришлось идти в новую школу. Она запомнила то холодное злое утро – солнце едва взошло и розовые стены храма знаний в потрескавшейся штукатурке были будто облиты чьей-то кровью. Синяя Машина курточка не выделялась новизной или модным фасоном, а за спиной уже хихикали две девицы.– Деревня, деревня приехала!– Покажи, как коров доишь!Но мальчики оказались ещё хуже. То ли потому, что их регулярно били дома, то ли, как доберманов, кормили сырым мясом.На первой же перемене к её парте подошёл весьма неприятный тип с пигментными пятнами на желтоватом лице и нездоровым весельем в чёрных глазках. Схватив учебник, он смерил его мимолётным взглядом и уселся прямо на стол.– Новенькая, ага? Чё это у тебя?– Учебник, – пожала плечами Маша. – С парты слезь.Тип издевательски заржал. Смех поддержал весь класс, гогоча и предчувствуя свежую потеху. Одноклассник отшвырнул учебник к доске, вдохнул побольше соплей и смачно харкнул на парту.Маша растерялась. В старой школе никто так не делал. Это было глупо, непонятно и... очень неприятно. Она резко встала:– Убирай.Ржание повторилось. Зрителей прибавилось. Они нависали из-за спины типа, сзади, со всех сторон, кто-то, высунув язык, ковырялся в носу. И во всех глазах горячее нездоровое любопытство.– Давай, Фотя, – сказали сбоку.«Так, наверное, на гладиаторов пялились», – поёжилась Маша, но твёрдо повторила:– Убирай.Тип заржал и с силой толкнул Машу в проход между рядами. Она упала, больно ударившись затылком. Встать не дали. Тот, что ковырялся в носу, наступил на косу, Маша вскрикнула и ударила кулаком по чьей-то ноге. Фотя выругался. Он и ещё кто-то придавили руки девочки тяжёлыми осенними ботинками. Кто-то сбоку пнул ногой в кроссовке.– Чё, сука деревенская, нравится?– Гля, Фотя, как жмётся!Сквозь скелеты угловатых стульев Маша видела, как остальные одноклассники распотрошили и оплевали сумку, разбросали тетради и ручки. Они искренне смеялись. А потом прогремел звонок.С тех пор они караулили каждый день за углом, у большой клумбы с рыжими ноготками. Отбирали сумку и швыряли её друг другу, наблюдая, как жертва мечется в беспомощных попытках отнять. Потом вытряхивали учебники в грязь, от души пинали Машу в поясницу, в живот и уходили, наигравшись и довольно похохатывая. А мимо шли школьники, их родители, учителя. Все старательно отворачивались. Всё в норме. Детские игры. Ерунда. Беспокоиться не о чем.Поначалу Маша скрывала синяки, ссадины. Решила, что всё это ненадолго. Забудется. Она ведь новенькая. А им ведь всё равно скоро это надоест. Это же неестественно, нереально. Глупо. Зачем всё это? Она ведь ничего никому не сделала... Шли дни, недели, но ничего не менялось.Каждую перемену Маша сидела, обняв сумку – если отойти хоть на минуту, содержимое разбросают по всей рекреации или швырнут в унитаз, измажут дерьмом. Она царапалась, ломая ногти о пуговицы одноклассников, но синяков и унижений становилось только больше.Нет, Маша одевалась, как многие другие, не хватала «пятёрки», не разговаривала сама с собой. Недоумение постепенно сменялось обидой. Обида – гневом. Она плакала. Она всё время кричала: «Что я вам сделала? Что вам от меня надо?!» Но её никто не слушал. Им нужна была её боль. Её слёзы. И потом следовал пинок в живот и плевок в лицо. Обычно от Фоти, но иногда сзади подкрадывался Галинский, как шакал Табаки – подло, трусливо.И тогда Маша решила что-то делать. Все попытки разобраться, рассказать учителям, привели лишь к одному: педагоги неодобрительно качали седыми головами, вели Машу к классному руководителю, историчке Наталье Родионовне. Та недавно вышла замуж, покрасилась в блондинку и считала, что лучший подход к детям – это смех. Поэтому она весело посмеялась над Машиными рассказами.– Ты просто новенькая. Не привыкла ещё...– У вас к этому привыкают?!– Ну, не принимай ты всё так близко к сердцу, нервные клетки не восстанавливаются. Вот вырастешь, придёшь на вечер встречи и посмеёшься сама над собой...– Вы меня не слушали… Я говорю, они меня бьют...– Всё, хватит. У меня урок. Улыбайся, Маша. Ты что всегда такая хмурая?Маша хотела что-то ответить, но прогремел звонок. Тогда и стало ясно, что на учителей рассчитывать нечего.Оставалось последнее – родители. Но и они предали.Рассказ Маши, казалось, никто не слушал: отец то и дело бурно врывался в монолог, азартно вторя комментатору: «Го-о-о-о-о-о-ол!» из продавленного кресла. Мать уткнулась в клубок пряжи и молчаливо сучила спицами.– Мама... Папа... мне плохо. Плохо всё в этой школе!– Не знаю, – протянул отец, – мы когда учились, нормально всё было... Ну, бывало, дрались пару раз... Ну, эт нормально...– Ты, может, сочиняешь больше... – сонно пробормотала мать. – Напридумывала себе опять.– Давайте уедем отсюда! Давайте уедем назад! Наше место там!– Нет, – отрезала мама. – Кто за бабушкой будет ухаживать? Она же плохая совсем, то газ закрыть забудет, то воду...– Папа...– Потерпи. Давай сдачи!– Сдачи?! Я одна, они нападают...– Го-о-о-о-о-о-о-о-ол!!! Маша оторопела. Взрослые оказались не всесильными и мудрыми, а бессердечными куклами, марионетками, которых дёргала за ниточки жизнь. Маша молча вошла в комнату и посмотрела на обездвиженную бабушку, с которой делила комнату. Круглая седая старушка в выцветшем коричневом платье молча лежала на соседней кровати. Сморщенные руки в пигментных пятнах расслабленно лежали вдоль тела. На массивной груди, вздымающейся от тяжёлого дыхания, поблёскивали прозрачные пуговицы. От бабушки резко несло мочой и какими-то горькими таблетками. При одном взгляде на неё становилось тоскливо: становиться таким же полумёртвым мешком не хотелось, лучше уж сразу умереть. Девочка присела на край и коснулась её шершавого запястья в синих венах. – И ты против меня... Зачем ты заболела? Зачем мы к тебе приехали?.. Нравится смотреть, как меня мучают?Бабушка перевела бесцветные глаза на внучку и вдруг с силой сжала её руку. Старческий рот сжался, подбородок задрожал. Маша почувствовала, как кожу ощутимо покалывает. Где-то далеко-далеко послышался тревожный звук варгана – он бился, как неровный пульс, стучал, как чьё-то сердце. Задул ледяной ветер, в котором слышались непонятные низкие голоса. Пальцы жгло и всё сильнее, сильнее... – Блин! Током бьёшься! Дурацкое одеяло...Девочка не знала, что это последнее, что она скажет бабушке. На следующий день, когда она вернулась из школы, по квартире топтались шепчущие старухи. Завешенные полотенцами зеркала зияли чёрными провалами, а кровать пустовала. Бабушку через три дня схоронили, да так и остались жить в её квартире. И всё пошло по-прежнему.Лишь спустя два месяца Маша заметила разницу в поведении одного мальчика в роговых очках, с фамилией Ушаков, кажется. Именно с её появлением он перестал вжиматься в стены и полировать взглядом пол. Всё чаще неприятная ухмылка, как у всех школьных шакалов, всё выше голова, всё шире плечи, рукопожатия с вожаками. Влился, наконец, в стаю. Стал своим. И всё уверенней поддерживал главарей, то весело покрикивая из-за спины во время травли, то просто поддерживая деланным ржанием во время очередной издевательской «шутки». Стоило лишь появиться Маше, чтобы роли в классе так кардинально сменились.Однажды Маша случайно оказалась рядом с Ушаковым в гардеробе и рискнула спросить:– А ты-то это зачем делаешь? Тебя же самого очкариком дразнили. Били...Мальчик на мгновение замялся, а затем, видимо, разозлившись от невозможности придумать остроумный ответ, с силой толкнул Машу так, что та упала на какую-то сонную первоклашку.Дети... Стая зверей с гаденькими ухмылками. Они продолжали травить парию. Маша помнила, как в первый раз увидела те надписи на кровавой стене школы за углом, а потом в женском туалете, в гардеробной. Плевки в душу, выцарапанные ключом на старой штукатурке. Сначала была «Машка – вонючая какашка» (судя по стилю, это Полушко и Карташева), потом «Машка-шлюха» (это уже Галинский), позже «Машка – довашка» и «Машка – защеканка» (а вот это уже Фотин). Когда удавалось подслушать, что снова будут караулить после уроков, Маша отсиживалась в платяном шкафу в кабинете биологии – биологичка, завхоз по совместительству, закрывала этот кабинет самым последним. Учителя и родители успешно делали вид, что всё в норме. Детские игры. Ерунда. Беспокоиться не о чем.Наступила зима. За две недели до нового года школа уже вся пестрела яркими поздравительными плакатами, сиреневой мишурой и старыми ёлочными игрушками. Одноклассники оживлённо ржали, рассказывали, что кому подарят родители, хихикали, когда Маша проходила мимо. Ей было всё равно. Плакаты с фальшивой радостью вызывали презрение. В этих кровавых стенах никогда не пахло радостью. Да и откуда?На последнем уроке случилось то, чего не мог никто предвидеть, маленькое чудо – в класс неизвестно как пробрался котёнок в серую полоску. Жалобно мяукая, он пробирался между партами к батарее, единственному источнику тепла. Урок истории был сорван: ученики орали и швыряли в него бумажными шариками, пытались схватить и дёрнуть за хвост. Котёнок испуганно приткнулся к Машиной ноге и она, не раздумывая, спрятала его на груди.– Берсенёва, – устало протянула историчка, – отнеси кота на улицу.– Наталь Родионна, – в дверь сунулась завуч с химзавивкой, – на два слова.Классная вышла, хлопнув дверью. Зацокали в рекреации каблуки. И началось.– Фотя! Э, Фотя, сзади заходи!– Э-э-э!– Коляба! Э!В одно мгновение котёнка вырвали из руки, а потом началось нечто невообразимое. Мальчишки швыряли пищащий комочек, как попало, как сумку, хватали и швыряли снова, перекидывались, как пыльной тряпкой. Мгновение – и даже девочки тоже в этой пыточной, отбивают учебником, как мяч на физкультуре, кто-то поддаёт кулаком, кто-то бросает в потолок, на котором остаются пятна крови... И над всем этим грохочет счастливый хохот, который перекрывает Машин крик. Она знает: им плевать на котёнка. Это средство. А цель – она. Сделать ей больно. Чтобы плакала. Чтобы рыдала, а они смеялись......Кто-то запускает животное в угол. Тельце ударяется о стену и падает. Маша, словно сквозь тугую пелену, продирается сквозь руки, ногти, рвущие, растягивающие кофту. Её особенно не держат – пусть увидит, пусть заревёт, да погромче. Котёнок ещё подёргивается, но уже не пищит. Глаза закатились. Маша шмыгает, но слёз не удержать. Она кладёт ладонь на пушистый бок – слишком поздно, сердечко бьётся всё тише, тельце невероятно быстро остывает. Холодеет. Сзади что-то ударяет, наверное, запустили стулом, и эта боль вдруг приводит её в себя...Размазывая слёзы, Маша вдруг подумала: «И меня они когда-нибудь также... как котёнка...» Она резко развернулась, закрывая собой труп. Девочки манерно хихикали, показывая на неё пальцем. Мальчики ржали и корчили рожи. Маша криво ухмыльнулась. Страх рассыпался. И вся ненависть, что копилась целый год, хлынула наружу, не щадя никого.– Пусть вам будет больно, – прошипела она, – всем вам будет больно.Фотин и Галинский схватились за животы, Руминову вырвало. Свешников сдавил ладонями голову и утробно замычал. Горгадзе зажимал нос, из которого фонтаном хлестала кровь. Полушко выла и раздирала ногтями лицо. Одноклассники падали на линолеум один за другим.И все они корчились. Корчились перед ней, как черви. Жалкие, ни на что не годные, злобные существа. Машины пальцы непривычно покалывало, будто от лёгкого тока, но это только сильнее заводило. Месть приносила радость, облегчение. И тогда девочка поняла – она другая. Не такая, как они. Лучше, сильнее.