Ревность продолжала толкаться мне в кадык, когда я ответил, что немного денег у меня с собой есть.
Выпив еще по чашке чая, мы распрощались с мамой и почти побежали в гостиницу. Денег хватило в обрез.
Поднялись в номер. Поставили на тумбочку прихваченный из дома магнитофон, разделись и пошли вместе в душ.
Намыливая Наине спину, я все еще с негодованием думал о других руках, наверняка вот так же ее теревших. Но вскоре мое настроение изменилось: Наина ополоснулась и принялась мылить меня, особенно тщательно – между ног. Все ревнивые мысли растворились, как мираж в пустыне, осталась только одна незаглушимая жажда, которую нужно было насытить хоть временно.
В комнате мы выключили лампу на тумбочке, вставили в магнитофон кассету, легли и под пение мужского хора, сопровождаемое упругими ударами драм-машины, ритмично задвигались.
Слабый свет городских фонарей проникал в комнату снизу, через окно. В темноте Наинины черты расплывались, изменялись до неузнаваемости. Мне стало казаться, что я вижу не только ее, что одновременно я занимаюсь любовью и с ней, и с Машей, и с Наташей, и с Ириной, и еще с другими женщинами, лица которых приходили на ум. Потом все образы слились в один: прямо передо мной покачивалось вверх-вниз только одно лицо, единый божественный лик. Комок подкатил к горлу, я чуть не плакал.
В этот момент я почувствовал и понял, что безумно люблю Наину.
На следующий день я уехал в Москву.
Любовь, как прежде секс, захлестнула меня. Всюду, где бы я не находился, со мной была или сама Наина или ее умозрительный обожествляемый образ. Что-то изменилось во мне, я это чувствовал. Отныне на первом месте, на пупе земли в центре Вселенной стояла Она, а я взирал на Нее снизу вверх, отступив к подножию. Любовь как бы сделала меня по-иному зрячим: я видел теперь не только будоражащие округлости и соблазнительные впадины Наины, но всю ее целиком. Она казалась мне совершенством природы, идеально соединившей в ней душу и тело. Я ловил каждое ее слово, размышлял над каждой фразой, раньше пропущенной бы мимо ушей как малозначащая. Речи Наины наполнились вдруг для меня звенящими и сияющими смыслами, откровениями свыше. В любом ее взгляде содержался намек, в любом движении – символ. Я не просто любил ее, я служил ей, как рыцарь монашеского ордена, не замечая, что просто таскаюсь за ней повсюду. Мой интерес повысился настолько, что я старался выяснить у Наины все, пусть даже ей самой полузабытое о ее прежней жизни, буквально преследовал вопросами. Я теребил, оживлял ее память, не соображая, к чему это приведет. Я уже не мог долго оставаться без нее – вокруг меня тотчас начинала образовываться пустота, ничто, вакуум.