Огляделась.
В трюме я оказалась не одна: он был
полон, даже не так - переполнен людьми. Деталей разглядеть не
удалось, резкая смена освещения не позволила узреть детали. Зато с
обонянием у меня всё было в полном порядке и запахи здесь царившие,
выбили из глаз горькие слёзы и меня снова замутило. Благо желудок
уже пуст, хоть с этой стороны не ожидается подлянки.
Тяжелые шаги конвоира, раздавшиеся
позади, утвердили в мысли, что и меня прикуют, как всех.
- Сядь сюда, - снова толчок в спину и
моё практически невесомое тело улетело в ближайший угол, сидевшие
там люди шустро отползли и миновать встречи со стеной не вышло:
больно стукнувшись плечом и бедром, я, с едва слышным болезненным
шипением, стекла вниз, - не двигайся, - тут же раздалось над
головой и мои щиколотки обхватили холодные железные кандалы с
тонкой цепочкой, которую вдели в кольцо, торчавшее неподалёку.
Охранник ушёл, а мы остались. Люк
закрыли и весь трюм тут же погрузился в полумрак: в щели на потолке
пробивался дневной свет и этого вполне хватало, чтобы осмотреться.
Вот только у меня перед глазами продолжали плыть разноцветные круги
и я, силясь дышать через раз, прикрыла тяжёлые, воспалённые веки,
стремясь поскорее пережидать наплывающую волнами тошноту и
головокружение.
Мне понадобилось двадцать минут,
плюс-минус, чтобы справиться с бунтующим организмом. И как только
полегчало, я принялась размышлять и делать выводы.
Отрешившись от всего, что меня
окружает: от шепотков, прикованных друг к другу людей, от адской
вонищи, забивающей мне ноздри и пустой желудок, прилипший к
позвоночнику, я принялась рассуждать.
Первое — я умерла от разоравшейся
передо мной гранаты. И каким-то чудом оказалась на борту корабля,
на который в свою очередь напали пираты.
Второе — это тело точно не может быть
моим: худосочное настолько, что оно скорее принадлежало подростку,
нежели зрелой женщине. Руки-веточки, ладошки узкие с длинными
пальцами, кожа бледная до синевы, каждую веночку видно. Я своё тело
знаю, и оно никогда не было настолько болезненно худым и вялым.
Третье — речь местных. Я всех их
прекрасно понимала, и сама говорила неплохо. Язык похож на
английский или что-то близкое к нему, но всё же сильно отличавшийся
от того, что я знала в своём родном двадцать первом веке. Чувствую,
истина где-то посередине. И тело, куда меня занесло, знает не
только этот непонятный английский, но и пару других языков. Вот
только я сейчас навряд ли смогу на них говорить, словно что-то
мешает.