– Нет, я не могу, Кирилл Александрович, извините, – я решительно качаю головой, иду к выходу.
Замираю на пороге кухни, когда в спину летит с ленцой и насмешкой:
– Всего на месяц, Штерн. Соглашайся или я расскажу завкафедрой, где его мозг.
Я оборачиваюсь.
Медленно.
И на поистине иезуитскую улыбку смотрю с ненавистью.
Гад.
– Это шантаж, – я констатирую мрачно, скрещиваю руки на груди.
– Знаю, – а он лыбится нагло.
И улыбочку его стереть хочется, сказать едкую гадость, но… я лишь выдыхаю сквозь зубы и цежу максимально равнодушно:
– Идите к Лопуху, рассказывайте. Переживу.
– Уверена? – левая бровь удивлённо-издевательски приподнимается.
Нет.
Отчисление я не переживу.
А меня отчислят, потому что по отдельности мои косяки ещё тянут на официальный выговор и дисциплинарное взыскание, но вместе – это уже отчисление.
Скорей всего.
Идти проверять в деканат у меня желания нет.
И последние два месяца с трёхчасовым сном – полтора вечером, полтора под утро – ещё слишком свежи в моей памяти. И длиннющие очереди на пересдачи на первом курсе, когда домой в девять вечера, я помню хорошо. И тесты по четыреста вопросов за два часа по биохимии и сто пятьдесят слов по латыни в первую неделю учёбы, когда я фыркала, что за вечер выучить столько невозможно.
Возможно.
За час, главное – мотивация.
Нет.
После всего пережитого отчисляться?!
– А где гарантии, что вы потом снова не вспомните про мозг?
Кирилл Александрович пожимает плечами.
– Дарья Владимировна, ты слишком плохого обо мне мнения, – он отталкивается от подоконника, подходит ко мне. – Ручка и бумага есть?
– Зачем?
– Расписку напишу, – Кирилл Александрович снисходительно хмыкает, – устроит тебя?
– Да.
Блокнот я достаю быстро, и пока выуживаю ручку, раздаётся скрежет замка и высокий – уже где-то слышимый – голос, что провозглашает в отдалении:
– Кирюша, мы вернулись!
Я застываю и недоверчиво смотрю на него, а «Кирюша» взлохмачивает волосы отчаянным жестом и тоскливо провозглашает:
– Вот и дети, Дарья Владимировна. Пошли знакомиться с подопечными.
– Угу.
С места я не сдвигаюсь, а глаза у меня округляются ещё больше. И смотрю я на Кирилла Александровича со стремительно возрастающей паникой.
Не хочу, может все ж отчисляться?!
Я же боюсь!
– Пошли, Штерн, – Кирилл Александрович тяжело вздыхает, почти тащит, пока я едва переставляю дрожащие ноги.