– Ругия, колготки будешь брать?!
Хаш вздрогнул от дикого окрика и поспешил покинуть здание поликлиники.
Час обеденного перерыва все еще продолжался, но идти домой пообедать Хаш уже не успел бы, мог опоздать после перерыва, а он не хотел лишний раз нарываться на ядовитые замечания непосредственного начальства. Он решил вернуться на работу, и вернулся почти на двадцать минут раньше, отчего шеф с удивлением воззрился на Хаша, будто впервые видел. «Чего уставился?!», – захотелось заорать Хашу, но интуиция вовремя подсказала, что будет неприятность. И без того будет, – сказал ей Хаш. И почти угадал.
– Что, животик заболел? – издевательски начал шеф пить кровь. – Чего так рано, или из дома выгнали? Сочувствую…
– У нас дома есть туалет, – уже чувствуя беспомощность своего ответа, тем не менее, сказал Хаш (когда он злился, он терял остатки былого самообладания и остроумия, а шеф его бесил одним только своим присутствием), – Если б у меня заболел живот, я бы остался дома, а не явился бы на работу, – тут Хаш сделал паузу и посмотрев на часы на стене над головой начальства, закончил, – На двадцать минут раньше… как болван.
Последнее явно понравилось начальству, оно кивало, одобряя слова Хаша, и больше ничего не сказало, боясь вновь спровоцировать неожиданное многословие подчиненного. Начальник Хаша был главным бухгалтером в огромном супермаркете, раскинувшемся на окраине города, в рабочем районе, среди пустующих новостроек недоступных для рабочих. Хаш был просто бухгалтером в том же супермаркете и не страдал от излишней привязанности к начальству, донимавшему его по разным пустякам: вы пришли в грязной обуви, вы опоздали на восемь минут, от вас пахнет чесноком (неправда, Хаш[1] терпеть не мог чеснок, несмотря на свое имя, точнее – на начало фамилии), вы напартачили в квартальном отчете, не учтены девяносто три копейки, вы то, вы сё… ну и так далее… Хаш старался отвечать ему взаимной нелюбовью, но у него получалось хуже, потому как был рангом ниже, и высокое начальство, которое Хаш видел очень редко, прислушивалось, конечно же, к мнению главбуха, а Хаша в упор не видело. Но тем не менее, были и приятные моменты в работе, когда просто бухгалтер Хаш считал на калькуляторе прибыль и чистую прибыль, и приятно поражался доходам и богатству высокого начальства, и исходя из этого богатства надеялся, что вполне возможно, что скоро повысят его жалованье… То есть, хозяин расщедрится, возлюбит ближнего своего, работающего на него… Короче – недопустимый в его возрасте идеализм, который Хаш все-таки допускал… С другой стороны, в такие минуты он забывал о мелких и крупных финансовых и продуктовых махинациях высокого начальства, (о которых хорошо был информирован, кому же, как не ему, бухгалтеру, знать?) желая походить на него и тоже стать миллионером и высоким начальством. «Кто сумел, тот и съел, – думал Хаш, невольно отождествляя себя с начальством, и помнил не о справедливости и не о несправедливостях, творимых этим самым начальством, а думал о том, как бы самому стать таким уважаемым членом общества, – Не он хапнет, так другой, свято место пусто не бывает, и пришлось бы тогда вкалывать на другого хозяина, какая разница?». Не то, чтобы он был очень уж беспринципным, этот наш Хаш, просто с недавних пор он стал понимать, что в жизни многим приходится жертвовать и чтобы ужиться, прижиться и дожить, в первую очередь жертвами становятся наши принципы. В противном случае мы можем умереть молодыми, забрав свои принципы в могилу, или, что еще хуже, оставив их своим детям в наследство вместо материальных благ, которых эти самые принципы нас лишили во время пребывания на земле.