Доктор был пожилым, сухопарым и веселым человеком, лечившим еще Людину маму и принимавший саму младенца Люду. Так что Людин организм был ему знаком очень хорошо. Доктор и мама дружили в юности.
– Ну, с чем пришла? – доктор, уютно, по-стариковски, покашливая, зашуршал амбулаторной картой.
Люде стало противно, что она сейчас назовет цель своего визита. И доктор разочаруется в ней и заодно в ее маме, которая родила такую непутевую дочь. А заодно доктор разочаруется и в результате своего труда – это ведь он вытащил Люду на белый свет. Поэтому сослалась на головные боли, тошноту, общее недомогание – и попросила выписать ей какие-нибудь другие женские таблетки. Доктор внимательно на нее посмотрел и через минуту подал ей веером направления на анализы. Люда ушла, ни словом не обмолвившись о своем интересном положении.
* * *
Муж как раз отсутствовал. Он где-то нежил прелести Вероники Степановны – то ли в Тамбове, то ли в Твери, то ли еще где – Люда давно перестала следить за передвижениями супруга.
Поэтому дома она не стала ничего готовить на обед, а попросту настрогала себе капусты, приправила ее майонезом, еще сложила сырный бутерброд. А проглотив кое-как пищу – от расстройства не было особенного аппетита, – уснула.
Когда Люда открыла глаза, ночь дрожала в окнах. Над кроватью грыз потолок маленький хилый лучик. Жила Люда на третьем этаже, как раз над Катькой со второго и дверь в дверь с профессоршей Каблуковой. Под окнами всегда было полно машин, вокруг все моргало фонарями и кривлялось неоном, и в темное время суток, когда, ложась спать, Люда выключала свет, множество лучиков бегало по стенам и потолку. И когда муж отсутствовал, с этим лучиками было не так грустно. Но сегодня, видимо, что-то сбилось в Людиной жизни, ей в молчаливые собеседники достался только один хилый луч, да и тот, того и гляди, пропадет.
Люда встала, походила по комнате, походила по кухне. Открыла балкон, но сразу стало холодно. Тогда она вынула из нижнего шкафчика пластиковые горшочки для рассады – утешиться. Она мыла горшочки раствором марганцовки и вздыхала. Но поскольку Люда была неисправимой оптимисткой, то есть верила в жизненную справедливость, то вздохи ее не покорябали бы посторонней души – если бы, конечно, кому-нибудь довелось их услышать. Но их, кажется, никто не слышал. Во всяком случае, в квартире больше никого – ни животного, ни человеческого существа – не было.