Скопинский помянник. Воспоминания Дмитрия Ивановича Журавлева - страница 39

Шрифт
Интервал


. Даже портрет его вложен; вырезан из газеты. Между прочим, есть знаменитая студенческая песня «Gaudeamus igitur». Записана и песня рязанского семинариста. Прилагаю ее здесь.


Песнь семинариста

Большой дорогой из Рязани
Тащился тощий порожняк,
Семинарист, уткнувшись в сани,
Домой тащился кое-как.
В худом тулупе, не в шинели,
Он едет, едет в дальний
путь.
Трещит башка его с похмелья,
И от махорки ноет грудь.
Карман с умом его в разладе,
И дома не в чем уж блеснуть:
Визитка новая в закладе,
И сюртуку указан путь.
Какой-то Плюшкин за полтинник
В прокат бекешу ему дал…
Кляня несчастную судьбину,
Он так дорогою мечтал:
«Рязань, Рязань, приют постылый!
Теперь мне больше свет не мил.
Ах, сколько жизни я и силы
В твоих объятьях положил!
«Лет десять с лишком проучился,
Любил с товарищем кутнуть;
С нуждой и горем я сроднился.
Но сладко будет отдохнуть.
Бывал – последнюю копейку
Отец с слезой тебе дает,
А сам с несчастною семьею
Глубокой чашей горе пьет.
Схвативши пачку ассигнаций,
В Рязань на пегонькой катишь;
Проехав семь иль восемь станций,
В Рязань под вечер прикатишь;
Спешишь запить свою досаду,
Где был отрадный медный крант…
В свои веселые объятья
Кабак с харчевней тебя ждут,
Трактиры все, как свои братья,
За первый стол тебя зовут.
И вот закутишь что есть силы
С утра до полночи глухой;
Не взвидят света ясны очи.
И все пропьешь с себя долой!»
(записано в стенах Рязанской семинарии в 1891 г.)[70]

В тексте расставлены даты. Последняя 1896 г. Семинария окончена, но еще ведутся записи. В Петропавловске <в эвакуации в Казахстане> я приносил русские песни из большой серии Библиотеки Поэта. С интересом папа читал ее, находил знакомые в молодые годы песни, переписал «Смерть Ермака» Рылеева, «Фома кузнец» Ершова. Приехав в Москву, вложил в эту свою книжку. <…>

В доме Брежнева в зале на стене от прихожей висела громадная рама, под стеклом – этот картон, фото выпуска РДС 1895 г. С каким вниманием мы, малыши, рассматривали все фигурки – папины товарищи! И центром, конечно, был папа в необычном для нас виде. Знали карточку Молчанова, папина друга, как нам говорили. Все остальные для нас – безымянные: фамилии не были подписаны. В своем доме рама висела на том же месте – в зале, стена от прихожей.

Переезжая в Москву[71], папа отодрал снимки, сохранил Ксенофонтыча, Перова, себя, виды зданий – все это выцвело, – а прочие сжег. Зачем? – спросил я и не получил ответа. Было мне жаль тогда, жаль и теперь. <…>