– А мерчендайзера вашего кастрировать надо! – сказала громко Элеонора Васильевна, подойдя к кассе продуктового магазина. Она отвела глаза и подумала, правильно ли она произнесла это слово и не будут ли из-за этого смеяться на ней. Над ней не смеялись, скорее, недоумевали, зачем эта женщина в возрасте пришла выяснять отношенья к кассиру. Тем более, что одета Элеонора Васильевна была странно: на голове у нее была шелковая цветная косынка, тонкие губы густо накрашены ярко-красной помадой, особо выделялись на ее бледном лице зеленые тени, и довершали ее образ казавшаяся необъятною шуба и сапоги на высоких каблуках, на которых ей трудно было ходить. Все вместе это выглядело феерически и вызывало неловкую улыбку у окружающих, которую хотелось показать, как только она уйдет. Но Элеонора Васильевна не торопилась. Не для того она надела все лучшее сразу. Она думала, догадываются ли они, смотря на нее, что видят перед собой самого настоящего вора, а на воровство Элеонора Васильевна решилась осознанно.
Она выносила этот план, она его продумала до мелочей, родила, как рожают ребенка. Это был сознательный акт, на который ее толкнула нужда, но нет, не нужда в материальном смысле, а нужда в плане духовном. Для нее, оставшейся без мужа, который умер, и сына который женился и уехал подальше, больше нечем было порадовать себя, изменить свою жизнь к лучшему, внести в нее хоть капельку жизни. Воровство для нее было чем-то вроде акта свободы, безумия, желания показать себя и вырваться из тисков старости, когда уже ничего не происходит, и когда память постоянно поставляет ее, как медленную пытку воспоминания, унижающие ее достоинство. Она часто вспоминала, как на рынке ей однажды сказали: «Женщина отойдите, это дорого стоит, вы все ровно не будете брать». Это было больно, и это боль требовала выхода в самых причудливых формах. Вот она и решила украсть колбасу, дорогу, сухую, целую палку, в самом дорогом супермаркете, который могла найти недалеко от дома. Она хотела не просто украсть, а украсть мощно, с вызовом, и эта косметика на ее лице, а в обычной жизни Элеонора Васильевна почти не красилась, сияла на ней почти как боевая раскраска. Она вышла на воровство как бой со своею судьбой, которую не могла принять, а глаза продавцов и зевак сейчас смотрели на нее, похихикивая над ее внешней неадекватностью, и ничего не понимали.