– На базаре дела не шли, бабы ведьмы, дядьки, чуть что, драться. Говорят, совецкие пошли всех шерстить. Я поглазел-поглазел и побёг купаться, хотел тебя позвать – а тут вижу, люди шумят, Бача верещит, тебя на чем свет кроет. Мильтон свистит-заливается – хипеш полный. И Данька-Жук отирается. Я к нему. Он звонит – дружок твой Митяйка перо под ребра Баче пустил, из-за башлей. А я ж тебя знаю – не было у тебя пера. Хапнул футляр, свою скрипочку подобрал – и на гору! Знаю, где тебя искать!
Довольный Алабаш погрозил другу пальцем и расплылся в улыбке.
– Спасибо, выручил! Я боялся – без футляра скрипка пропадет, под дождем промокнет.
– Так я ее и припас, старушку!
– Нет, другая.
– Какая?
– Гляди!
Митяй протянул дружку свою новую скрипку. Почему-то ему стало неприятно от мысли, что чужой человек прикасается к драгоценному инструменту.
Присев наземь, Алабаш положил скрипку на колени, ощупал, щипнул струны:
– Ойфовая, барская вещь! Откуда?
– Дай приберу, – настороженно пробурчал Митяй, вынул старую скрипку, выгреб из футляра горсть мелочи, убрал инструмент на место и лишь потом начал рассказ – о странном фраере, чудной музыке и жадности дурака Бачи. Тяжелые выпуклые глаза незнакомца, его пронзительный голос и удивительные слова врезались в память.
– Ты музыкант!.. Алабаш, он меня словно околдовал, понимаешь?
– Нет, – покачал головой посерьезневший цыганенок. – Хуже дело. Крест на твоем фраере был?
Митяй поскреб в затылке – под костюмом особо не разглядишь.
– Не знаю.
– Не было на нем креста, – уверенно заключил Алабаш. – Мы, цыгане, все знаем.
– Да кто он?
– Шайтан, Аллахом клянусь, черт по-вашему! Он и скрипку придумал – не слыхал разве?
– Нет.
– Так слушай. Жил на свете цыган, из русска рома. Хороший цыган, богатый – и кибитка у него новая, и табун большой, и молот крепкий. Жена умерла, осталась дочка-красавица. Ножка легкая, в глазах огонь, брови вразлет. И певунья, и танцовщица знатная, и старика отца уважала. Никому ее старый ром отдавать не хотел.
Явился в табор польский пан. Песни послушать, как девки пляшут, поглядеть, с парнями на кулачках помериться, со стариками трубочку выкурить – добрый был пан. Раз заглянул, второй заглянул, на третий говорит рому – глянулась мне твоя дочь, отдай. Отец и слушать не стал. Рассказал барону, в ту же ночь поднялся табор и ушел куда глаза глядят. Только стала цыгана дочка-то чахнуть, все ей не в радость. Отец к ней – что за беда? Девка молвит – люб польский пан, пуще жизни люб.