– Вовулек, здравствуй! Да ты неплохо выглядишь. Как ты себя чувствуешь?
Жарко. Очень и очень жарко. Вижу настежь открытые окна (это в реанимации-то!) и горячий воздух, прокатываясь по моему лицу и рукам, ничуть не остужает.
– Здравствуй, Лиля. Да все нормально, торчком… Долго это было? – спрашиваю я, а самого неотступно давит, разламывает голову вопрос: так какую же мне операцию сделали – с выводом стомы или без? Она-то, конечно, уже знает, но то она, а жить – то мне. Я же в лихорадочном неведении и у меня ничего не болит. Когда проходил обследование, врачи однозначно говорили об операции, я готов был к ней, но про ее исход отводили взгляд и глубокомысленно заявляли: Когда будем делать – определимся. Видно, чернобыльские болячки не так-то легко распознаются традиционными методами диагностики.
Непреодолимо хочется немедленно откинуть простынь и посмотреть на тело.
– Я тебе принесла минеральную воду, лимон и недостающие упаковки лекарства. Все на тумбочке, я побежала, больше не разрешают, целую, – она скрылась за корпусом реаниматолога, он морг-морг-моргнул на меня замутненным взглядом и исчез.
Непослушными руками я приспустил простынь. Какая-то марлевая нашлепка загадочно выглядывала с левой стороны низа живота. Боже мой, а дренажей-то сколько, аж шесть штук, весь в трубках, как лабораторный стенд в химическом кабинете. Ну, все, п…, доскакался, стома на месте. Меня как бы саданули чем-то в голову и я отключился.
Было также нестерпимо жарко, когда я, отошедши, различил в темноте рогатульку капельницы с двумя пузырьками наверху. Тоненькая трубочка, словно удавка, с леденящим душу посверкиванием, змеино струилась от одного из них к катетеру на ключице. Где-то рядом с шумом лилась вроде бы в раковину вода, громко переговаривался медперсонал, хлопали двери, звонил телефон. Высоко на стенах висели неработающие кварцевые лампы.
Стало неудобно лежать, хотелось повыше подоткнуть подушку, но ее не оказалось. Неожиданно меня начал бить страшный озноб, я позвал сестру, вместо нее подошла уборщица. Она набросила на меня сначала одно, потом второе, третье одеяло. В сознании отпечаталась ее непроизвольно обнажившаяся из-под халата рука с пучком следов на венах от наркотиков. «Ой, бедный, как же трясет – то его…» – сказала она и привела сестру. Та сделала укол и я, постепенно оттаяв, снова подался к Богу Морфею. Смутно помню, как меняли капельницу, снимали лишние одеяла, щупали пульс.