Калевой окончательно притих.
- Именно поэтому работа со сложными проклятьями проходит под
наблюдением наставника. И на специально оборудованном для того
полигоне.
…который придется оборудовать куда раньше, чем Глеб предполагал.
Мальчишка слушал. Но надолго ли его хватит?
Силен.
Честолюбив.
И наивно полагает, будто с пары десятков книг достаточно, чтобы
стать мастером.
- Что ж, я вижу, вы осознали глубину вашей ошибки, - Глеб разжал
руку, и Богдан буркнул:
- Осознал.
- И готовы извиниться перед товарищем?
Взгляд, которым наградили товарища, подтверждал: полигон
нужен.
Очень нужен. Иначе пострадают не только розы.
- Я… мне очень жаль, - пробормотал Богдан, глядя куда-то в
сторону.
- На печеньку, - Арвис свесился с крыши и вытянул руку с зажатой
в ней печенькой. Та была слегка обгрызена, несколько покрошена, но
все равно жест этот до глубины души удивил Глеба.
А вот Калевой не понял.
- Сам жри…
Арвис кивнул и сунул печеньку за щеку.
…завтрак почти получился. Во всяком случае, каша не пригорела,
хлеб был свеж, а чай походил на чай, а не на темную бурду.
Правда Адель выглядела недовольной. Но… Глебу было плевать на
чужое не довольство.
Первые девушки появились на Березовой улочке ближе к вечеру. Они
прогуливались парами, хотя в городе имелись улочки другие, куда
более подходящие для вечернего променада. Но нет же… платьица в
клеточку.
Платьица в горох.
Пышные юбки, подчеркивающие тонкую талию.
Широкие, по моде, пояса, завязанные непременно хитрым бантом.
Чулочки.
Туфельки.
И шляпки с непременной вуалеткой. А под ними – обязательные
локоны. Яркие помады. Духи, запах которых ощущался, казалось, даже
с той стороны улицы. И главное, голоса. Звонкие. Веселые…
раздражающие. И раздражение это внезапное было тем удивительно, что
девушки, если разобраться, не совершали ничего незаконного или
постыдного. Они просто… были.
Там.
На улице.
Они останавливались у кружевной ограды господина Кляйстена,
известного в часовщика. Любовались скворечниками пожилой четы
Духновых. Беседовали… и жили.
Жили!
У них у всех было будущее, Анна же… она вдруг явственно ощутила
свою чуждость этому миру, будто проклятье, очнувшись, оплело
ее.
…к чему сопротивляться? К чему цепляться за призрачную надежду,
которая и существует-то исключительно в воображении Анны? К чему
вовсе ей жизнь, если Анна этой жизни сторонится, привычно
затворяясь воротами сада.