Айзик не перечил. В Калварию так в Калварию. Безумцы его не страшили. «Нет страшней безумия, чем безумие нормальных», – сказал он на прощание Генеху.
В Калварии Айзик прожил год. Ему там было хорошо. Никто не стеснял его свободы – он по-прежнему целыми днями пропадал на берегу реки, пусть не такой полноводной, как в родном местечке, но все-таки живой, бурливой, или бродил по лесу, забираясь на деревья к птахам и присоединяясь к их ликующему пересвисту.
Доктора были довольны – никаких хлопот он не доставлял.
По вечерам он рассказывал главврачу про старца из земли Уц по имени Иов и уверял медлительного, мохнатого, как шмель, литовца, что когда-нибудь на свете переведутся «пьющие беззакония, как воду», или, оставшись наедине в своей палате, грел и тешил душу над негаснущими углями тысячелетних заповедей. В сорок первом в калварийский дом для умалишенных нагрянули немцы.
– Евреи есть?
– Нет, – ответил главврач. – Тут содержатся только больные. Есть Иисус Христос, Иов из Уца, Торквемада, Савонарола, Лютер, Наполеон, Бисмарк, Папа Пий XII, но евреев нет.
Немцы не поверили, обошли все палаты.
– А это кто? – ткнул офицер в постриженного наголо Айзика. – Юде?
Айзик улыбнулся.
– Это сельский учитель, объявивший себя Иовом из древнего Уца, – спокойно пояснил главврач. – Знает наизусть весь Ветхий и Новый завет.
Ни Новый, ни Ветхий завет, ни древний Уц гостей не интересовали, и они ушли.
Братья Айзика – Генех и Моше и сестра Хава погибли в Каунасском гетто, а он уцелел… Говорят, его кто-то видел и после войны. Он, как в молодости, сидел на высоком дереве в Калварии, и перелетные птицы, возвращаясь после долгой зимовки с берегов Тивериадского озера или Иордана домой, на родину, каждой весной приносили ему в клюве по капле теплой, заветной воды, а на усталых крыльях, как Господне благословение, раскаленные песчинки Земли обетованной. И отпаивали его, отогревали от страха и одиночества, от несправедливости и забвения.
– Фьюить-фьюить-фьюить, – пели ему птицы.
– Фьюить-фьюить-фьюить, – отвечал он им.
Ноябрь-декабрь, 2001