— Даша, я ведь просил, — устало проговорил папа, вставая со
стула. Я понуро опустила голову, беспрекословно поворачиваясь к
нему спиной, ожидая наказания.
Нет, отец не бил меня без всякого повода, но сейчас я понимала,
что наказание справедливо. Не за то, что я проболталась, а за побег
в лес. Я намеренно подвергла себя опасности, пусть не зная, что
Максим присматривает за мной. Думаю, он быстро нашел меня, но
следил издалека, давая возможность в полной мере успокоиться и
обдумать свое поведение в лесу.
Папа наказывал меня в меру моей провинности, но чаще всего мне
все сходило с рук, потому, что он сильно меня любил. Наказывал
посильной работой на ферме, или лишал возможности развлечения или
домашним арестом. Последнее, чаще всего летом, когда жутко хотелось
сбежать на речку или в лес с тем же Максимом за ягодами или
грибами. Ремнем чаще всего пугал, чтобы знала, как он говорил. Да и
стоило мне смиренно ожидать своего наказания, без криков и истерик,
как воспитательный пыл отца сходил на нет.
Папа встал, прошел мимо меня, покопался где-то в глубине ящика
стола, а потом остановился за моей спиной. Я все еще ожидающая
своего наказания, тихонько пискнула, когда мне на грудь опустился
широкий, примерно в пятирублевую монету, серебряный медальон на
длинной серебряной цепочке. Было видно, что он довольно старый,
местами серебро потемнело. На одной стороне медальона был странного
вида крест с закругленными концами, а сердцевину украшал красный
камень. С другой стороны была изображена изящная загогулина в виде
ромба, от вершины которого шли два луча.
— Пап, что это? — восхищенно прошептала я, вертя в руках
подарок. Тяжелый. — Откуда он? Это мне, правда?
Папа с какой-то затаённой тоской смотрел на украшение, словно не
хотел, чтобы я носила это украшение. Странно, а зачем тогда
отдал?
— Да, — вздохнул он, опускаясь передо мной на корточки, — Даша,
это медальон твоей мамы. Я не знаю, откуда он у нее появился, но
перед... перед тем, как оставить тебя, она мне его отдала.
Странно, но о маме он никогда мне не рассказывал. И папа
практически никогда не называл ее по имени. О ней он говорил с
большой неохотой, сразу переводя тему. А еще даже мне,
двенадцатилетнему ребенку, показалась странной оговорка
«оставила».
— Пап? Мама что? Бросила меня, а не умерла?