Глава 4
Доверенное лицо, приятель и молочный брат Его императорского
высочества цесаревича Алексея Димитрий, князь Навойский, предавался
меланхолии, причем делал сие с немалым удобством. Он занял
креслице, обитое красною лайковой кожей, в которой утонули золотые
гвоздики, возложил ноги на стол, инкрустированный перламутром и
янтарем, правда, хотя бы сапоги снял, а потому имел редчайшую
возможность полюбоваться собственными носками.
Левый был зелен.
Правый – полосат, причем синяя полоска в нем чередовалась с
желтой, а на пятке полоски закручивались спиралькой, что придавало
носку вид вовсе уж вызывающий. Над большим пальцем появилась
дырочка, в которую оный палец стыдливо выглядывал.
В руках князь держал трубку, которую, правда, не курил, а так,
пожевывал мундштук.
Следовало заметить, что нынешнее состояние было нехарактерно для
обычно живого и, по мнению многих, чересчур уж живого, человека.
Он, пребывавший в вечном движении, ныне казался куда более тусклым
и невзрачным, нежели обычно. Князь вздохнул и, потянувшись, поднял
со стола премерзкую газетенку, испортившую не только утро, но и
весь последний месяц работы.
Он щелкнул пальцами, выпуская язычок огня, и с немалым
наслаждением подпалил угол. Желтоватая дешевая бумага вспыхнула
моментально. Черное пятно расползалось, сжирая и строки статейки –
следовало сказать, весьма убедительной, - и испорченные низкого
качества типографией, но все ж узнаваемые лица…
- Страдаешь? – дверь отворилась без стука, и в кабинете запахло
кофием.
- А то…
Князь перехватил газетку за уголок и сунул в графин с водою.
Графин вообще-то поставлен был для нужд посетителей, которые через
одного отличались слабым здоровьем и повышенною нервозностью. То ли
в кабинете было дело, то ли в самом князе, то ли в конторе его,
славу определенную сыскавшей, однако графин частенько приходилось
использовать.
Цесаревич поднял очередной выпуск «Сплетника» - подчиненные,
зная норов и трепетное отношение начальства к сей газетенке
благоразумно приобретали сразу пачку– и, скрутивши трубочкой,
стукнул князя по макушке.
Тот лишь поморщился.
- Я ночей не спал…
- Не ты один, - цесаревич уселся на стол, проигнорировавши
креслице для посетителей – а и верно, вид оно имело премрачнейший,
ибо сбито было из толстого бруса, покрашеного явно наспех бурою
краской, и тем навевало весьма печальные мысли о местах не столь
отдаленных.