Всю дорогу до автобусной остановки в голове Эдика созревала некая дилемма: представить себе дорогу до вокзала без отца он не мог – какой-то ископаемый, животный страх внушала ему предстоящая поездка. Отец же всегда вселял в сына успокоение, да и сумку с клеткой тащить самому не очень-то хотелось. Теперь же она покойно висела в сумке на отцовском боку, и даже со стороны в ней можно было бы наспех признать отцову собственность (отцовская же клетка хранилась дома, как реликвия – чугунная, неповоротливая – ею отец очень гордился и часто упрекал всю современную молодежь – в лице сына – за излишне легкомысленное отношение к этому необходимому, повседневному причиндалу). В то же время предстоящая дорога вселила в Эдика странное, необычное предчувствие свободы, колкой, занозистой, с железистым вкусом – с тем самым, какой оставляет во рту прыжок с высоты или скоростная поездка в лифте с прозрачными стенками.
Обуреваемый сомнениями, он вслед за отцом влез в кипящий телами салон. Попытался протиснуться: не дали; хотел аккуратнее поставить ногу: ее отнесло многоногим потоком, пришлось ее пристраивать, выворачивая, хрустя суставами. Выуживая мелочь, Эдик согнулся, не удержал – зазвенела, запрыгала мелочевка, нагло стараясь разбежаться подальше, сунуться в самые дальние ноги. Налившись краснотой, он попытался достать серебряшку, уж протянул, было, руку… Тут как тут – отец, протиснулся, судорожно дыша: «Растяпа… Оставь… Сам заплачу…» А ведь можно было бы (пока клетка в собранном виде), слегка пококетничать с симпатичной в профиль билетершей, полногрудой и размалеванной, ведь иногда именно такие вульгарные субретки вызывали похотливый трепет в области пупа.
Некоторое время Эдик приноравливался к ходу автобуса, изогнувшись в попытке выудить промеж жарких спин ломоть окошка. Пусть там, за ним: бесконечный поток размытых от скорости зданий, знакомый с детства промельк вопросительных знаков – бетонных столбов, оканчивающихся отнюдь не ответами; пусть бестолковая болтанка ребристых, неприхотливого вида заборчиков со следами граффити. В общем, как сказали бы немцы: ничего нойес унд интэрэссантэс, – но занимать себя подобной чепухой было первейшим делом каждого пассажира.
Спины стояли плотно, и ломтя окошка Эдик был лишен.
Чья-то рыжая лапа, поднатужившись, выдавила наружу кусок крыши. Прохладный воздух отчаянно кинулся в салон сквозь беззубую пасть люка, взбил волосы на макушке Эдика. Работа сильно послюненных ладоней прошла впустую – вместо обыкновенного чуба голову Эдика теперь венчал чуб влажный, иной формы, может быть, иного веса, но суть дела не изменилась. Еще раз провел растопыренной ладонью, пропуская неподатливые волосы между пальцами – зря.