– Ты окна откроешь или подождешь пока задохнемся?!
– От-открою, – Штерн соглашается, икая и заикаясь.
Подрывается с места, чтобы окна дрожащими руками распахнуть. И
телефон, наблюдая за её мечущейся по кабинету фигурой, достать не
получается.
Не набирается номер Лопуха.
И вместо этого я маню Дарью Владимировну к себе пальцем,
указываю на так и не запихнутое под стол полушарие, сообщаю с
раздражением и иронией, растягивая её фамилию:
– Ште-е-ерн, радость моя, посмотри на мозг. Видишь? Молодец, –
языком я щёлкаю одобрительно, бью прицельно каждым словом.
Что душевный раздрай затыкают.
Дают дышать.
И не думать, что решение уже принято и звонить Лопуху против
всех правил я не стану, промолчу, закрою глаза, помогу вопреки
собственному здравому смыслу, с которым в отличие от Дарьи
Владимировны я обычно дружу.
– Запоминай, умница моя, как он выглядит у других, поскольку у
тебя извилина одна, да и та прямая. Ку-у-уда без перчаток, Дарья
Владимировна?!
Вопрос получается ласковым.
Нежным.
Ядовитым.
– Я…
– Прямая извилина, Штерн. В моём кабинете, верхний ящик, – я
командую, вкладываю связку ключей в ледяную руку и к двери
разворачиваю. – Бегом…
Напутствие Дарья Владимировна принимает в прямом смысле слова,
убегает, а я отчётливо хмыкаю, спускаюсь вниз, чтобы на спящего
охранника полюбоваться.
Порадоваться.
И к Штерн вернуться.
Понаблюдать, как она затирает где-то найденной тряпкой формалин,
отжимает в ведро, утирает лоб рукой и… дрожит.
Трясётся в разноцветном свитере от выстудившего музей
холода.
И нос у неё уже синий.
Поэтому собственную куртку я ей отдаю, не спрашиваю где её
собственная, как и не интересуюсь, каким способом она попала на
закрытую кафедру. Слова «спор», что было выстучано зубами, мне
хватило, объяснило многое и вдаваться в подробности желания не
возникло.
Лучше её голос не слышать.
Лучше не разговаривать.
Лучше курить.
И молча ждать, когда кабинет проветрится достаточно, чтобы окна
можно было закрыть, вывести Дарью Владимировну через чёрный ход,
доставить домой.
Забыть раз и навсегда эту ночь.
И никогда не вспоминать, не пытаться разобраться почему…
Вот только её взгляд прожигает и нервирует, заставляет всё же
заговорить:
– Что, Штерн?
– Мне отчислят, да? – она спрашивает жалко.
Шмыгает носом, и против воли я к ней оборачиваюсь, смотрю на
теперь уже красный нос, снова закушенную губу и глаза, в которых
слёзы застыли напополам с вызовом и отчаяньем.