Перевалит вам за девяносто, и соблазны реала потеряют свое притяжение. До будущего надо еще дожить, а поспеете ли? Вот и окунаешься в омут памяти, мыслями возвращаясь к давно минувшему…
Поезд «Москва – Одесса» прибыл в Киев ясным утром, однако Жилину почудилось, будто столица «незалэжной» погружена в сумрак. Словно дым от покрышек, сгоревших на Майдане, так до сих пор и не выветрился.
Люди какие-то дерганые, нервные, злые… Киевляне с умными лицами, с добрым выражением глаз словно прятались в толпе, уходили в себя – приглядываться надо, чтобы их заметить.
Часто реяли петлюровские «жовто-блакитные» флаги, и делалось неуютно: той Украины, что ветеран знал, больше не существовало.
УССР стала «заграницей», чужой и опасной страной, где правят фашисты. Тут ненавидят русских, обзывая их «ватниками», тут малюют свастики на могилах павших героев, а молодчики с оселедцами на головах маршируют в вышиванках и трубно ревут: «Слава Украини!»
Смириться с бандеровским беспределом, с внезапным «оборотничеством» некогда братского народа Жилину было невмоготу.
Они с Панасом Сулимой прошли, пролетели от Донбасса до Карпат, сбивали «Мессеры» и радовались, что истерзанная украинская земля обрела наконец-то свободу. А теперь ее снова топчут фашисты…
Иван Федорович покривился, страдая от бессильного гнева. Вон, вышагивают…
«Правосеки» с красно-черными флагами не прятались, они шагали нагло, по-хозяйски. Киевляне пугливо отворачивались, а то, бывало, и сами надсаживались, выкрикивая бандеровское: «Героям слава!»
А перед Жилиным словно прокручивали старую кинохронику, где тысячные толпы «кидают зигу», истошно вопя: «Хайль Гитлер!»
Неужто даром кровь лили? Неужто те молодые, веселые парни, чьи лица сохранились лишь на старых фото, погибли зря?
Право, будь он лет на сорок моложе, отправился бы на Донбасс – фашистов бить. Единственно только – дедам путь в молодость заказан, им даден билет в один конец.
Конец. «Game over», – как Пашка говорит.
– Кончай, Иван Федорыч, – буркнул себе под нос Жилин. – Разнылся…
До пятиэтажки на улице Луначарского, где проживал его однополчанин, он добрался на троллейбусе.
В тесноватой квартирке пахло тлением и воском. Народу собралось немного, человек пять: жена Панаса – бабушка со скорбным изгибом впалых губ; дочь Леся в траурном платье и трое старичков-вете- ранов.