– Ты очень остро переживаешь эту ситуацию, приятель. Но вам не нужно встречаться. Лене будет во сто крат труднее, чем тебе. Вон уж сколько лет она живет с Андрюшей душа в душу, а детей нет. Ладно, поднимем рюмку коньячка. Будем считать, ты не пробился в горы. Такое бывает.
– Нет, Борис, это горы не приняли меня.
Тревожно, нехорошо мне было весь вечер и всю ночь. Накануне волком выла метель, то затихая, то ярясь-щерясь одичавшей собакой-выплюйкой. Такую она нагнала тоску. Помолилась иконке Божьей Матери. Вроде бы, на душе стало легче. Переделала всю работу на буровой. Рассортировала керн, просмотрела и оформила всю документацию, прибрала наш вагончик. Жду тебя, Андрюша, мысленно разговариваю с тобой. Как-то ты в этакую завихрень-круговерть в машине? Мой бородатый, ершистый, худущий, пропахший мазутом, соляркой, с задубевшими на ладонях мозолями, дорогой мой Андрюша, мой рыцарь. Милый мой человек. Я люблю тебя, твои серые, с непередаваемым легким табачным отливом, глаза, мягкие губы. Дорогой мой, если бы ты знал, что сегодня, в эту шалую ветреную ночь, в эту счастливую для нас ночь я ощутила под самым сердцем легонькие толчки. Это он, наш маленький, или малышка, на своих крохотных нартах хочет приехать в наш дом. Сколько же мы ждали его! Целую вечность. Боже мой, длиннющая вереница дней, ночей, недель, месяцев. Мы так хотели его, а он не приходил, наш малыш. Нынче я надумала поехать в санаторий. Говорят, есть один под Евпаторией. И вот, радость моя, солнышко моё, наш малыш дает о себе знать. Прочь санаторий, прочь слёзы отчаяния! Как я молилась, как просила и Мать Кайгусей, и Богородицу Матушку Мира, чтобы родился у нас с тобой ребёночек. Я загадала невероятное: выйду из вагончика и увижу полярное сияние, то все будет хорошо. И что же. Открываю с опаской дверь. Пурга сгинула. Мороз вызвездил небо-эфир. Пусть эфир, мне так нравится. Я сегодня госпожа всему сущему, я теперь почти что Мать Кайгусей. Ведь ребёночек – это целый мир, а я мать его.
Ты меня услышал, Андрюша? Бирюзовые шторы окутали звезды, плясало северное сияние! На моих глазах счастливые слёзы. Так сладко в груди. Она скоро будет полна молока. Я это знаю. Потом я вернулась, легла в постель и вспоминала нашу поездку на мою настоящую родину. Помнишь, как мы вышли из вертолёта на малюсеньком аэродроме заштатного рабочего поселка. Ничего не осталось в нём от прежней жизни: ни бестолковых ватаг ребятишек с повизгивающими рядом собаками, ни чумов, ни нарт возле них. Не увидела я ни одного старожила моего стойбища. Стоят в мелколесье невысокие домики из бруса и даже кирпича. Помнишь, мы зашли в клуб, магазин, в контору маленького прииска. У школы брызнула врассыпную мелкота, среди мальчишек и девчонок немало смугляшек – моих маленьких земляков. И вдруг будто пролился свет, я так остро ощутила, что это же моя родина. Моя дорогая маленькая родина. Потому и берегу в нашей ленинградской, тебе не нравится это имя твоего родного города, поскольку оно не соответствует исторической правде, потому так – в питерской квартире мои детские торбасики, что кочевали со мной повсюду. На них бегут по окружности малюсеньких оленьих голенищ две параллельные голубые полоски, обрамлённые искусно сделанными из кожи и материи красными кубиками, белыми ветвями – рожками оленей, жёлтыми кружочками – это ягоды морошки, зелёными вышитыми листиками брусники. Как волнует меня этот орнамент. Торбасики сшили мама и папа. Те, кого я знала всего несколько лет. Смешной, невезучий папка, но талантливый резчик по дереву и кости. Моя красивая и добрая мамочка. Их давно нет на земле. Лучше бы мне не держать выструганных папкой деревянных олешек, не заливаться смехом от легкой маминой щекотки. Тогда бы проще сознавать, что в далёком Новохолмске есть ещё у меня мама и папа, они вырастили и воспитали меня. Веришь, я много пережила и перечувствовала, будучи девчонкой. Помню, как ушли из жизни папка и бабушка, как плакала я на груди холодной мамы в чужом чуме. Это ушло. Пусть в сердце навсегда останется только хорошее.