– Что это он говорит? Он, кажется, заврался, – пробормотал скептик Ла-Рукет. – Все это место бестактно; он испортил свою речь.
В самом деле, депутаты начинали тревожиться. К чему это историческое воспоминание, охлаждавшее их усердие? Некоторые высморкались. Но докладчик, сознавая неодобрение, вызванное последней фразой, улыбнулся. Он повысил голос и, уверенный в успехе, продолжал свою антитезу, подчеркивая слова:
– Но, явившись на свет Божий теперь, в один из тех торжественных дней, когда рождение одного должно считаться спасением для всех, дитя Франции как бы дает и нам самим и будущим поколениям право жить и умереть у родного очага. Оно для нас залог божественного милосердия!
Заключение было очаровательно. Все депутаты поняли это, и шепот удовольствия пробежал по зале. Уверение в вечном мире было, в самом деле, очень приятно. Успокоенные члены законодательного корпуса снова приняли восторженные позы политических деятелей, присутствующих на литературной оргии. Они могли позволить себе небольшой отдых. Европа принадлежала их господину.
– Император, сделавшись властелином Европы, – продолжал с новым жаром докладчик, – готовился подписать великодушный мирный трактат, который, объединяя производительные силы наций, является столько же союзом народов, сколько и государей, когда Промысел Божий сподобил одновременно довести до апогея его счастье и славу. Естественно думать, что с этой минуты он уже предвидел ряд благополучных годов, глядя на колыбель, где покоится еще младенцем продолжатель его великой политики.
И эта картина очень мила. И в ней нет, конечно, ничего щекотливого: депутаты подтверждали это тихим качанием голов. Но доклад становился несколько длинен. Многие депутаты снова насупились, иные даже поглядывали искоса на трибуны, как практические люди, которым не совсем приятно показывать свою политику в дезабилье. Другие впали в задумчивость, размышляя о своих делах, и снова принялись барабанить пальцами по деревянным пюпитрам. В памяти их смутно проносились былые заседания, былая преданность, рукоплескавшая младенцам былых властителей, покоившимся в колыбели. Ла-Рукет часто оборачивался, чтобы поглядеть на часы; когда стрелка показала без четверти три, у него вырвался жест отчаяния: он опоздал на свидание. Кан и Бежуэн, сидя рядом, не шевелились; руки их были скрещены, а глаза мигали. Тем временем, в дипломатической ложе, красавица Клоринда, не выпуская бинокля из рук, рассматривала Ругона, сохранявшего величественную позу дремлющего быка.