В один из вечеров Ульяша тихо постучала в мою комнату и, когда я разрешила ей войти, шмыгнула торопливо, словно мышка.
–
Я слышала…
– сказала кормилица, прижимая ладонь к часто вздымавшейся груди, будто бежала ко мне, а не шла.
– Лизавета увидела…
–
Что увидела, Ульяша?
– нетерпеливо поторопила я кормилицу, так как, не договорив, она в нерешительности замолчала.
–
Эта Мари… Куклу она лепит с твоим лицом!
– выпалила Ульяша разом.
Наверное, я побледнела, потому что кормилица вдруг бросилась ко мне и, прижав к могучей груди, испуганно забормотала:
–
Девочка, девочка моя, тебе нехорошо? Воды дать? Сейчас, погоди…
–
Не надо воды, Ульяша,
– слабо сказала я, на самом деле чувствуя дурноту. Новость, которую принесла мне кормилица, могла означать лишь одно…
–
Никак извести она тебя задумала, окаянная!
– с гневом и горечью воскликнула Ульяна и, спохватившись, уже зашептала:
– Лизавета убиралась в комнате мадам, в той, которую ваш папенька отдал для мастерства. И увидела куклу, похожую лицом на моего ангела… Душа моя, Асенька…
На глазах кормилицы показались слезы.
–
Нашепчет, на кладбище снесет куклу. А там…
–
Замолчи, Ульяша!
– рассердилась я. Мне и без того страшно, так зачем она пуще страху нагоняет?
–
Прости, прости дуру старую…
– смутилась кормилица.
– Лизавета сразу ко мне бросилась, предупредить. А я – к тебе. Папеньке бы вашему сказать!
–
Папенька не поверит,
– с горечью ответила я.
– Он восхитится и обрадуется. Решит, что мадам мастерит мне подарок.
–
Я украду эту куклу!
– с живой горячностью воскликнула Ульяна. Но я покачала головой:
–
Мадам новую сделает.
От страха дурнота накатила новой волной, и я схватилась за стену, чтобы не упасть.
–
Душа моя, Асенька…
– запричитала Ульяна.
– Приляг, приляг, милая. Я воды принесу.