Лукьянчика увели милиционеры.
– Я поехал к нему в исполком, – встал Глушков.
– Когда решили провести первый допрос? – устало спросил Гурин.
– Завтра утром, – ответил Арсентьев. – Пусть за ночь подумает, что к чему.
Следователи ушли. Гурин позвонил секретарю горкома:
– Мы его арестовали.
– Ну, и как он? – спросил Лосев.
– Ничего. В обморок не упал. И вообще – нахал. Боюсь, что теперь он все свои недюжинные способности обратит против следствия.
– Будьте сами в курсе следствия и звоните мне.
Гурин положил трубку и торопливо полез в карман за нитроглицерином. Сердце обозначилось тупой болью, заныло, заторопилось. Забросил в рот, прижал языком сразу несколько крупинок. Посидел неподвижно, прислушиваясь к сердцу. Постепенно боль растаяла…
Прокуроры тоже не из железа…
Дверь с железным клекотом закрылась, и Михаил Борисович Лукьянчик стал обитателем одиночной камеры. Он стоял у порога, ожидал, когда глаза привыкнут к сумеречному свету, скупо сползавшему в камеру из высокого узенького окна. Постепенно разглядел: четыре голые стены мышиного цвета, привинченный к передней стенке откидной столик, а к полу – табуретка. Койка застлана серым суконным одеялом. В углу, у двери, – параша, на фанерной ее крышке плохо соскобленная надпись, сделанная каким-то уголовником-философом: «Туда уходит все».
Лукьянчик подошел к табуретке, присел, попробовал отодвинуться от жавшего ему в бок стола, но тщетно – фу, черт, забыл, что табуретка тоже привинчена к полу. Он наклонился и зачем-то внимательно осмотрел, как она привинчена, – железные косячки от всех четырех ножек были отогнуты в разные стороны. Откинул столик вверх, стало свободнее, и он подумал – вот, мне уже и лучше. Потрогал рукой одеяло – кусачее, грубошерстное, не то что дома – пуховое, Таниными руками сшитое и простеганное. Его обдало жаром – что там было с Таней, когда пришли с обыском?.. Нет, нет, не надо думать об этом… Что говорил следователь сейчас, во время ареста? Но странное дело – не мог припомнить ни то, что сказал следователь, ни то, что говорил сам. С той минуты, когда ему сказали, что он арестован и в чем его обвиняют, его мозг точно оцепенел, слова слетали с языка как бы сами по себе и выражали только жалкое и бессильное сопротивление, только самому физическому акту лишения свободы… А здесь, ему казалось, само время остановилось.