Желающих поехать на острова «экзотической Арктики» так и не оказалось… Комплектование островных команд производилось из призывников с уголовным прошлым, из тех, кто состоял на учёте в милиции, дурашливых клоунов и психопатов, которых пропустила медкомиссия. Эти «полярниками-челюскинцами» для службы в стройбате годились…
* * *
Вокзал… Посадка в вагоны… Драные чемоданы, рюкзаки и мешки, залатанные штаны, порванная, просящая жрать обувь…
«Белая ворона…» – подумал я про себя, разглядывая новобранцев на перроне… Новые, слегка помятые тёмно-серые брюки, синяя рубашка с коротким рукавом, модный по тем временам кожаный болгарский кейс, который в народе почему-то назывался дипломатом… На размышления шутливо подлетел перефразированный куплет известной народной песни: «Белый ворон… Что ж ты вьёшься… Над помойкой городской… Ты добычи не дождёшься… Бомжи съели завтрак твой…»
Шмон в плацкарте, после которого арсенал водки и всякой бормотухи сократился ведра на два… Загрустили… Гробовую тишину и равновесие вагона ухабисто разрушили трое ребят с двухлитровыми резиновыми грелками со спиртом, предусмотрительно привязанными бинтами к их животам. Нашёлся и один «сметливый клоун», который привязал к мужским гениталиям два презерватива, наполненных по двести пятьдесят грамм самогона в каждом и «бычьими причиндалами» конспиративно скрывающихся в широченных прадедушкиных и простреленных на заднице, с заплатой из мешковины, галифе!.. Вагон затрясся от взрывного хохота с такой силой, что провожающие на перроне и сопровождающие прапорщики подумали с ужасом, что к нам попала в вагон какая-нибудь залётная, остервенелая на пацанскую удаль девчонка. Ворвавшись в вагон и убедившись, что всё нормально, все на месте, как цыплята в коробе, отделённом от курятника, старший прапор, прижав руку к сердцу и оборачиваясь назад к выходу, бросил в нервозности неведомо кому отчаянную фразу:
– Расплятинный потрох! Скорее бы тронулись!
Вскоре наш поезд сдвинулся с места под вопли призывников и провожающих, машущих руками и платками, медленно наращивая темп, качаясь и перестукивая на стрелках и стыках, отправился в дальний путь…
* * *
Москва. Казанский вокзал. Туманная, сырая ночь…
Выглянув в окно, я увидел на перроне группу встречающих офицеров, прапорщиков, сержантов. Секундное забытьё, будто входишь в нечто, – и луны нет, и впереди нечто, и слева, и справа, и сзади, и вверху, и внизу – везде какой-то тусклый, холодно-липкий эфир времени… И ты забываешь, кто ты есть, и что, и зачем, и где, и когда; безумная тоска гонит тебя мыслями, душою на Родину, которую раньше и не замечал вовсе… Приближение жёлто-серых огоньков возвращает меня в бытие, и мне становится ясно, что выхода из него нет и не следует мочиться и скулить на жизнь… прочь тоска и отчаяние, они нереальны, служить, сосуществовать «оловяно-гардом» – вот она, моя больная задача на два года жизни…