— Вань, не до этого мне,
ей-богу!
— Да я-то понимаю, — посерьёзнел
Иван, — а вот остальные…
— Вот видишь, Ром, — я обратился к
статуе Дубровского, — как без тебя тяжело! Ты давай уже там,
переваривай эту энергию побыстрей. А то у нас из-за всякой ерунды
на ровном месте конфликты возникают!
— Да, — кивнул Толстой. — Давай,
Дубровский, выкарабкивайся!
Мы с Иваном переглянулись и
синхронно коснулись статуи товарища.
На этот раз нас отшвыривать не
стало.
Боль сверлом вкрутилась под ногти, и
спиралью устремилась к груди, наматывая на себя, казалось, все
нервы моего тела.
Было так больно, что вместо ора у
меня из горла вырывался визгливый хрип.
Рядом сипел Толстой.
А боль продолжала вкручиваться
дальше, с каждой секундой подбираясь всё ближе к голове.
Было так плохо, что я даже не мог
вынырнуть из этого океана боли и втянуть в себя глоток свежего
воздуха.
— Ох…
Глаза не видели ничего, кроме
ослепительно-яркой рези, в ушах стоял мучительный звон, и этот
вздох я скорей почувствовал, чем услышал.
За мгновение до того, как моя голова
взорвалась от нестерпимой боли, а сознание ухнуло в спасительную
пустоту, на моих губах мелькнуло слабое подобие улыбки.
Этот вздох мог принадлежать только
одному человеку…
А именно – Ромке Дубровскому.