О, мужчины, боящиеся быть соблазнёнными, или одураченными, как вы… Правы! (впрочем, она не исключала мысли о том, что некоторые женщины, возможно, иногда честны в своих взаимоотношениях и поступках…).
Выдержав очередную паузу, с лёгкой горечью она задумчиво произнесла:
– Вы очень помогли мне. Это распятие, этот могучий символ, и вправду важен для моей души и совести! И пусть Господь простит вам ваше недоверие и вашу иронию – я помолюсь и об этом. Впрочем, вы и не могли относиться ко мне по-другому! Но тут уж простите, – она горько усмехнулась, – я (по привычке, наверное!) – так цеплялась за жизнь…
Ещё простите за Гийома – он ни в чём не виноват. А я… – она опустила голову, – Я постараюсь, чтобы оставшиеся часы моей жизни никому не принесли вреда.
Внешне это проявлялось только в мелочах – подрагивании кончика меча, учащённом, еле слышном дыхании, и напряжении в туловище – но она чувствовала, что теперь он в ещё большем замешательстве, чем вначале. И сейчас здесь не было никого – ни начальства, ни подчинённых, перед которыми нужно было бы сохранять лицо.
Но и совета, что делать, и как вести себя дальше, спросить было не у кого. Кроме того, он явно испытывал стыд. Ну, может, и не стыд – но определённое смущение. (это он-то, забывший, наверное, что значит и само это слово!), за свои – хоть и вполне обоснованные – подозрения насчёт намерений доверенной узницы.
Всё в порядке, грубая честность (по Карнеги) почти всегда ставит в тупик и лишает аргументов. Она не играла – она просто жила своим образом. Похоже, порядок.
Однако нельзя слишком затягивать молчание – иначе чувство неловкости, стыда, и, возможно, возникающей жалости, сменится у него на чувство злости. На себя же – за эти самые стыд и жалость! – а затем эти эмоции будут перенесены на неё, автоматически, в целях самозащиты от уязвлённого самолюбия.
Вновь подняв на него не столь уже горящий, а скорее, умиротворённый взор, она совсем тихо произнесла:
– Благодарю вас ещё раз. – Снова вздох, но уже более оптимистичный (если только может быть оптимистичный вздох!).
– Да ладно уж… Пожалуйста! – смог наконец пробормотать временно выпущенный из-под гипнотического действия кобры-постановщицы спектакля, беззащитный воробей, – Вы тоже… меня простите за… э-э… недоверие. Сами понимаете – работа такая. Да и то сказать – слишком много разных… э… дел числится за вашей милостью, чтобы вот так, сразу, поверить в ваше искреннее раскаяние. Поневоле засомневаешься… – Ага, вот он уже, пусть неловко и криво, но улыбается.