Приезжал потом его отец из райкома, обещал всех распатронить —
мол, парнишка умом тронулся и зенки себе пальца́ми прям выковырял.
Отвели разгневанного папашу к пожарищу. Тот близко подходить не
стал, так, издали все понял. Оно хоть и просвещенный атеизм, и
Гагарин давеча в космос летал, а все ж дурное место — его сердцем
чуешь. А место-то было — дурнее некуда, и даже Демьян со всеми
своими заговорами да оберегами ничего сделать бы не смог. И не стал
бы, пожалуй. Одно дело — кикимор да анчуток по углам шугать, и
совсем другое…
— Не гневайтесь, кумушки да матушки, в гости напрашиваюсь,
дозволения прошу! — голос дрогнул, Демьян поклонился, что
называется, «в пояс». Пожарище не отвечало, лишь дрожал раскаленный
воздух да гудела мошкара. Не пускают, значит.
— Ну да я всяко дело зайду! — честно предупредил Демьян и шагнул
под источенную пламенем балку.
Стоило сделать шаг, как шпарящее солнце, тяжелый дух медвяных
трав, гудящий гнус — все это растворилось, исчезло, осталось за
спиной. Внутри же лишенного крыши сарая было как будто темнее,
точно тени прятавшиеся в уголках глаз бросили таиться — заняли все
пространство. В нос шибала тошнотворная вонь паленых волос. Под
ногой Демьяна что-то хрустнуло, и он мысленно взмолился, чтобы это
была не кость.
— Максимка? — позвал он больше для себя, чтобы было не так
страшно под этим пологом упавшей тишины, — Тут ты?
Никто, конечно, не ответил. Ну да оно и к лучшему. Неча здесь
людям делать, а тем более детям.
Демьян уже собирался уйти из проклятого места, как вдруг
захрустело вокруг, застучало, точно весь сарай пришел в движением.
И правда, крыша, обрастающая на глазах соломой, поползла вверх,
закрывая небо; прорехи в стенах латали свежие, уже не обугленные
бревна. Последними закрылись двери сарая, и Демьян четко услышал,
как в пазы снаружи легла доска, запирая его внутри. В мозг
выстрелами из трехлинейки врезались голоса снаружи на чужом, до
дрожи в коленках знакомом языке. Пахнуло сырым напалмом, отчаянно
захотелось жить. А еще Демьян четко ощутил, что он здесь больше не
один. Обернувшись, он увидел перед собой толпу крестьян — бабы,
дети, старики. Все как один черные, обугленные, прогоревшие до
костей и пышущие страшным, пекельным жаром. Запекшиеся глаза,
тлеющие волосы и бороды, дымные шлейфы, искаженные агонией лица —
все они смотрели на него. Вперед вышел мальчонка — от силы лет
пять; на лице кожи почти не оставалось — вся она осыпалась пеплом,
обнажив закопченные пламенем кости. Тонкий пальчик вытянулся вперед
— одна лишь косточка — растянутый в предсмертной гримасе рот
выплюнул облако дыма вместе с жутким, нездешним шепотом на языке
самой Нави. И по его команде неподвижные прежде мертвецы двинулись
к Демьяну, вытянули черные, дымящиеся, еще горячие руки — будто
печеная картошка, только из костра.