— Погоди! — крикнул Демьян, и его слова разнеслись по нездешнему
лесу самоповторяющимся, дразнящим эхом, переходящим в смех —
«Погоди-и-и-ихихихихи!»
Демьян рванулся следом за мелькнувшим силуэтом, распихивая
клюкой ветки и кустарники, лезущие в лицо, а смех никак не
прекращался – знакомый до боли, гаденький, едкий как щё́лок, он
пробирался в мозг остролапой уховерткой, ввинчивался, что
дрель.
— А ну стоять! — позвал, запыхавшись, знаток, но неведомый
беглец лишь потешался над Демьяном. То и дело виднелись в просветах
меж деревьев крепкие крестьянские ляжки, подпрыгивали спелые груди
с кроваво-красными сосками, развевалась черная – до румяных ягодиц
– шевелюра.
«Нешто баба?» — удивился Демьян, — «Небось кикимора морочит. От
мы сейчас ее и допытаем – куда Максимка запропастился»
— Погодь! Побалакать хочу! Постой!
— Ты, Демьянушка, раньше все больше не слово, а дело любил! —
похабно хихикнула беглянка, и тут знатка будто молнией прошибло.
Узнал он тот голос. И бабу ту узнал. Да только давно уж те
крутобедрые ноги обглодали черви, давно уж те черные глаза вороны
повыклевали. Никак не могло здесь быть Ефросиньи. И все ж, из его
горячечных кошмаров просочилась она сюда – то ли память шутки
шутит, то ли Навь его испытывает. На бегу не замечал он, как солнце
совсем утонуло в море колышащихся ветвей и уступило место бледной
безразличной луне. И хотел бы Демьян остановиться, да ноги сами
несли – сквозь кустарники да чахлые деревца, по кочкам да пням, к
самому болоту.
Легконогая бесстыдница аки стрекоза перепорхнула едва ли не по
кувшинкам на плешивый островок в камышах. Бесстыдница оглянулась,
расхохоталась, наклонилась, показывая Демьяну широкий зад и лоно,
блестящее от женских соков. Засмотревшись на прелести, Демьян на
полном скаку ухнул в заросший ряской зыбун по самую грудь.
Нахлынувший холод мгновенно сковал конечности. Тотчас забурлило
болото, пробуждаясь к трапезе. Водные травы заплелись на ногах да
на поясе, неудержимо потянуло вниз.
А бесстыдница зашерудила в какой-то луже, нащупала, наконец, и
потянула наружу. И пока ведьма выпрямлялась, держа что-то на
вытянутых руках, поднимался, казалось, лишь её скелет. А кожа
продолжала обвисать; груди сдулись, опустились едва не до бедер;
лицо обрюзгло дряблой морщинистой маской, будто не приходилось боле
по размеру; выставленный напоказ срам терял форму, поростал седой
жесткой мочалкой. По коже змеились вспухшие вены, проступали
коричневые старческие пятна, а волосы на глазах белели и опадали
наземь. На спине кожа и вовсе разошлась на полосы, открыла
гребнистый позвоночник и воспаленное мясо — так выглядели спины у
тех, кого немцы исхлёстывали насмерть плетьми.