И господин выполз, услышав человеческий голос, это было как глас Господень. Ведь с ним здесь никто никогда не разговаривал. Все эти месяцы.
Долго, очень долго всматривался Арман Ги в лицо, которое невозможно было забыть.
– Ты?
– Да, я, господин.
– Ты пришел…
– Да, я пришел.
– Ты пришел меня убить?
– Нет, я принес вот это.
Лако достал из-за пазухи сверток с одеждой и просунул его сквозь прутья решетки.
– Что это?
– Это одежда королевского стражника.
– Зачем?
– Наденьте ее.
– Зачем? – тупо повторял ополоумевший от наплыва чувств комтур.
– Наденьте и поваляйтесь в ней по полу. Сегодня сюда придут люди короля, если на вас будет эта одежда, они вас выпустят. Остальных увезут в Шинон и будут пытать.
В глазах Армана Ги мелькнула искра понимания.
– Да, Лако, я понял.
– Извозитесь как следует и притворяйтесь сумасшедшим, чтобы вам поменьше задавали вопросов.
– Я понял Лако, я понял.
– Все, мне пора идти. Еще нужно успеть спрятать два трупа.
Жаль нет коня, а будь я на коне,
Король бы почивать мог в сладком сне,
На Балагэр спустился бы покой;
Я б усмирил Прованс и Монпелье,
И те, что еле держатся в седле,
В Кро не посмели б учинить разбой.
Губители людей достойных, те
Кто в ревности погряз и клевете,
Кто радость принижает волей злой,
Узнают, что за мощь в моем копье,
Я ж их удары, шпаг их острие
Приму, как на павлиньих перьях бой.
Пейре де Видаль
Филипп Красивый был в отвратительном расположении духа. Все утро он провел в своей зеркальной галерее. Она ныне мало напоминала прошлогоднюю – следствие варварского погрома, устроенного в прошлом году парижским охлосом. Но король не спешил ее пополнять, как будто смирился с потерями. Общение с немногими пережившими покушение толпы полотнами отражающего стекла стало более интимным и даже болезненным. Странные и тайные сомнения короля относительно своего метафизического происхождения не утихали. Напластования повседневных забот лишь на время сглаживали их остроту. Но стоило ему остаться наедине со своими мыслями…
Король подошел к большому овальному зеркалу, это было старинное флорентийское произведение, король не любил его за упрощенную и примитивную трактовку собственного отражения. Не было в этом простоватом итальянском стекле настоящей таинственной глубины, оно словно не впускало взгляд внутрь, выталкивало на свою поверхность предмет отображения, предоставляя при этом скучный, обыденный фон.