В милицию Таисья не пошла, потому что – неясно, но осознавала счастье и новизну, и не освоила пока, где в новом мире милиция, а где что. Только из-за фонарного столба с надеждой пыталась высмотреть, как точно чувствовала, своего единственного. Но знакома она была с маской, реквизит же выносился отдельно, улыбчивые мглистые гастролеры выходили к автобусу налегке. Таисья напрягала глаза, тянула из-за фонарного столба короткую шею, но не признала обидчика.
Спустя месяц изогнулся визгливой двуручной пилой вопрос: что делать? Она, активистка, пример морали в Заболоцке, поймана в позорный бабий силок. Оборотень точно приснился, но положение, почему-то прозванное интересным, никак не засыпалось, как ни хотелось с вечера. Ребенок ведь наверняка окажется на особинку, жуткая разгадка африканских гастролей раскроется перед людьми, люди войдут в нее, собьют тяжелые лохматые головы пионов, в которых Тася задохнулась и которые так и не выложила красками на озерную чернь жостовского подноса, оставила в дощатой семейной тайне. Не спрячешь черного ребенка в небывалых чудовищных пионах, завидит его зоркий люд.
Таисья страшилась внутренне, а снаружи боялись ее. Злословили за глаза, знали ее львиную ярость, а беременную львицу особо чревато дразнить.
Губы только полные, цвета узловатой нераспустившейся сирени, и тени сиреневые, как облачный испод, на сгибах, сама – не смуглая в шоколадный лоск, а бледная в сиренево-белый снег. Жесткие волосики с синевой, как черные ветки березы, и черные глаза с синевой, как черника, по весне влажные от оттепели ветки берез цвета черники, стекают березовые чернила с веток по стволу и мажут по нему кляксы. Сказал бы кто Тасе, дескать, странный у нее ребенок, она бы стерла в порошок. Назвала детку все ж чуть странно, зато в честь любимой актрисы – Нонной.
Мать полировала сухими ладонями березу, снимала с нее ревнивой заботой белый юный порошок, охаживала до пятнадцати лет. Валила с замиранием на кровать, норовила проверить, не посягнул ли кто, не спорхнул ли уже дятел с малиновой головкой, потому что мерещился, мерещился залихватский алый стук одинокой новогодней ночью. А с утра березы срослись со снегом, алое солнце созрело и набухло в тесном окошке, так же тесно было в сердце Таисьи, ринулась она к вернувшейся после праздничной ночи утром дочери. Чиста оставалась береза, лежала поперек кровати с синими, набухшими от новогоднего мороза губами, непокорно смотрела в потолок.