– Всегда найдется кого простить.
– И ты выискиваешь, кого бы тебе простить? Меня ты тоже завлек, чтобы простить?
– Возможно.
– Сама я тебя не интересую?
– Сама ты мне необходима.
Филиппа поразило, что Нонна приняла его предложение, как ребенок, блуждающий под яркими вишнями: его зовут, а он слышит и не слышит. Озирается самоочарованно, потихоньку идет домой. Не следишь за ним, знаешь, что придет, хотя помедлит под вишнями.
6
Филя привел Нонну к строгому настоятелю храма, в котором работал. Нонна надела в храм кургузую черную мини-юбку, что настоятелю, ясно, не понравилось. Он отложил венчание на полгода. Свадьбу послушно отложили, но жить продолжили вместе. Нонна сделалась долговременной невестой. Матери Фили и Нонны отнеслись тоже неоднозначно. Мать Фили Вероника помолчала, сказала: «Что ж, женись. Если сейчас не женишься, не женишься никогда». Мать Нонны спросила у Фили по телефону: хороший ли он человек? Когда трубка вновь оказалась у Нонны, спросила: а не восточный ли жених? Филя не говорил с каким-либо акцентом, однако его манера изъясняться показалась Таисье Федоровне столь странной, что она подумала: а не восточный ли? Когда же он приехал под благословение в Заболоцк, Таисья Федоровна изумилась его белым брюкам посреди белой зимы и страшно оскорбилась рвению Фили вымыть после обеда посуду. Жить имелось где, в отцовской Филиной квартирке. На полгода будущее более-менее проглядывалось.
Нонна в неустроенности на Мичуринском всю вину возлагала на Нину Андреевну. Что, дескать, она в подражание старым мастерам относится к цветам так же, как к фруктам, почему превратила квартиру в сходный с фруктовой базой протухающий цветочный склад. Но на поверку выяснилось: с надеждами на дизайнерский рай в своей утлой квартиренке Филя полностью прогадал. Нонна выказалась по бытовой части совершенным нулем. Быт ее просто не интересовал. Разве что умозрительно: некий грядущий дивный быт, по всем признакам потусторонний, за гранью герани. Так в деревенских избах за пламенной геранью рай, из избы он снаружи, в изумрудах, а снаружи он в избе, в ее глуби, сладкой, как вода в дождевой бочке. На самом деле пламенный рай в самой герани, он недосягаем и одновременно под рукой постоянно, в обиходе. Хотя Нонна, странное дело, цветочница, комнатные растения не поливала, они в порохе уже стояли. Пламенная герань в сухом порохе угрожала взрывом, но – взрывом цветочной фантазии Нонны. Она, как свирепый военачальник, находила радость в цветочных муках, надменно шествовала мимо сиротливых горшков. Так дивные медсестры плавно шествуют по светлому больничному коридору мимо темной, как вода дождевой бочки, палаты, на дне которой лежат забытые, покрытые черными донными слезами и изумрудным илом испарины игрушки: побледневший голыш, сиреневый ежик, истончившийся оранжевый олененок, большая проржавевшая ярко-голубая заводная божья коровка. И готовила Нонна кое-как, по принципу: чем хуже сготовлено, тем дольше простоит, и постоянно дом – полная чаша. Когда прогоркнет, прокиснет и заплесневеет, тогда из чаши и выплеснуть не жалко. Готовила с тем же ожесточением, с каким букеты составляла, но стряпня не терпит ожесточения вопреки цветам. Цветы бескорыстны, а еда чревата в прямом значении слова. Путь к сердцу мужчины прокладывается через желудок. Эта сытая мудрость вызывала у Нонны негодование, омерзение. Ей больше по душе было нарушение пошлого закона отправлением предназначенных сердцу гастрономических масс обратным ходом посредством двух пальцев. Чтобы мужское сердце оставалось голодным и бескорыстным, как цветок, в идеале – как засохший цветок между страниц поваренной книги. При таких твердых принципах нечего помышлять о комфорте, уюте, тем более – дизайне.