– В знатную передрягу ты попал, – протянул домовой, возникнув
рядом со мной.
Дед Семён положил руки на колени и стал смотреть на какую-то
точку на стене.
Я повернул голову:
– Предлагаешь отказаться?
– Кто я такой, чтобы тебя отговаривать? Я просто старый зануда,
который всю свою бытность просидел за печью. – Домовой протяжно
вздохнул и продолжил: – Я тоже тоскую по хозяюшке, да только не
воротишь ее более.
– Дед, я...
– Молчи! Знаю, что больно на душе твоей. Знакомо мне это. Я уже
сто веков на тот свет уйти не могу, все мыкаюсь по углам, все
домочадцам помогаю. Знаешь, скольких я схоронил за десять тысяч
лет? Кто от болезни да голода помер, кто от печенежских сабель да
немецких снарядов, кто от зубов да когтей лютых зверей, кто просто
вышел зимой в метель из дому, да потом не вертался обратно, в трех
шагах от двери замерз, не нашел дорогу. А уж сколько баб в родах
вместе с детями померло, жуть. И всякого помню, всякого жалко
было.
– Дед...
– Молчи, говорю! Знаю, что месть задумал ты. Но не о мести
думать надо.
– О чем?
– О живых. Мертвым срок вышел на нашей земле. Их нужно поминать,
нужно почитать, но думать нужно о живых.
– Но они ей голову, дед.
– Нужно супостата бить, нужно. Кто ж спорит? Да только не местью
думать. Местью ты всех в могилу сведешь. Нужно думать, чтобы детей
меньше сиротилось да баб вдовело. Да самому как жить дальше. Вот о
чем нужно думать.
– Дед, как я ее забыть смогу?
– Забыть? Кто ж тебе забывать говорит, дурья ты башка? Я говорю,
что надо думать, как дальше жить. Не ты первый, не ты последний
такой страдалец. Погорюет-погорюет мужик да и по новой женится.
Девок много вокруг. Та же Александра по тебе сохнет, а ты со своей
местью дальше носа не видишь.
– Дед! Это уже слишком!
– Не кричи! Ты ей ласковое слово скажи, приголубь. Бабьи ласки
да бабьи глазки мужику лучше всякого лечебного бальзаму душу лечат.
Поверь мне, старому.
– Дед, не надо.
– Как знаешь, я сказал, а ты подумай. Не себе, так хоть девке
добро сделаешь.
– Сердцу не прикажешь.
– Ой ли, сиротинушка. Да твое сердце уже давно истосковалось по
любви. Ты сам того не видишь, горемыка. Девкам кажный день да через
день подарки таскаешь, пылинки с них сдуваешь. На ту же Александру
глаза лишний раз боишься поднять, весь в свою тоску
погруженный.
Я покосился на домового, но промолчал, а он продолжил: