Генидка очнулся в полумраке пропахшего лекарствами помещения.
Очнулся оттого, что почувствовал на себе чей-то взгляд. А взгляд тот был особенным, от него зашевелилось в самой Савраскиной глубине что-то знакомое, с каждой секундой узнаваемое им все более.
Вдруг он ощутил у самого уха едва заметное дуновение ветерка. Оно стало ритмично повторяться, и принесло с собой знакомый до боли запах. И, подталкиваемый чуть всколыхнувшейся в почти безжизненном теле теплой волной, он одновременно услышал-произнес… они одновременно произнесли-услышали…
«Гсеанвирдаксака… Сгаевнриадсккаа…
Они нашли друг друга лежащими голова к голове, в сарае ветстанции, будто очнулись на необитаемом острове двое уцелевших после бури моряков. Они не могли уже говорить, да в этом и не было необходимости. Как и прежде, друзья теперь прижимались друг к другу и, соприкоснувшись головами, разговаривали мысленно. Это была мысль одна на двоих, длиной в лошадиную жизнь, чистая, как горный хрусталь, мягкая, как влажный мартовский снег, теплая, как прикосновение губ матери-кобылицы. И вечная, как вечна любовь, которая и была самою этой мыслью.
Они не понимали смысла происходящего. Они не покинули своих грез, даже когда открылась дверь, и на пороге возникли две человеческих фигуры. Двое курили и разговаривали хриплыми голосами.
Люди произносили много непонятных слов, и только одно из них, услышанное последним, заставило Савраску и Генидку одновременно вздрогнуть. Это слово прозвучало приговором: «Бойня».
Их хотели везти на телеге, но Генидка все же заставил себя подняться и стал приводить в чувство товарища. Шатаясь, поднялся и Савраска. Их вывели во двор, и свежий апрельский воздух ударил в ноздри, прояснив затуманенные головы.
Савраска и Генидка стояли посреди рождающейся весны, которая вмиг наполнила их тела и души новой силой, но ее было все-таки недостаточно для исцеления. Пошатываясь стояли товарищи на нетвердых ногах, прислоняясь друг к другу, и понимали, что вдвоем они, все-таки, сильнее и смогут дойти до… Они никогда не ходили в этом направлении, но, как и любая лошадь в хозяйстве, знали, куда ведет эта тропка, теряющаяся среди редкого, будто вымирающего, подлеска.
За ними шел молодой меринок, который почему-то привязался к Савраске еще в лазарете ветстанции. Он был так назойлив, что Савраска, когда был еще не так плох, позволил меринку оказывать себе знаки внимания. Он видел, что меринок не понимает Савраскиной вселенской души и ищет в нем только плотское, поэтому он не обижался на незамысловатые комплименты меринка в свой адрес. Он говорил меринку: «Не мечтай понапрасну. Мое сердце навеки принадлежит моему другу, а кто он – тебе не понять. Он – это я… Мы с тобой расстанемся очень скоро. Ты найдешь свой собственный путь в жизни. Наша нынешняя встреча коротка, и ты лишь – временный мой спутник. Но суженный мне, мой друг и господин – не ты».