Всё, кроме оружия, драгоценностей и
серебра, я оставил владельцам. Перетащил тела в заготовленную
заранее глубокую яму, прикопал, укрыл снятыми дерном и кустом.
Перекрестился. Достал флягу с водкой, и отпив из неё, тихо
сказал:
- Кровь за кровь. Горите в аду,
бесы.
* * *
В машине следов преступления я не
обнаружил, хотя смотрел тщательно. Даже выплеснувшаяся из головы
Хадиса жижа не попала на дверь, а удобрила лесной чернозём.
Я сел за руль и повёл крузёр вверх по
течению, прямо по руслу реки, потом свернул налево, ехал ещё долго
по лесным дорогам и бездорожью. Только под вечер я вышел в нужный
мне распадок.
Земля стала мягкой, влажной. Хорошо,
что колёса джипа были с твердым «грязевым» протектором, и их
громадные боковые зацепы уверенно выгребали из грязи.
Увидев знакомые ориентиры, я с
облегчением вдохнул.
Остановив машину, вылез, и взяв свою
сумку, пошёл к избушке. Въезжать на территорию хозяйства Отца
Михаила на мирском «бесовском» транспорте не стал, хотя машину мою
он терпел, почти телега ведь, а вот вертолёты не переносил
физически.
Мы познакомились с ним в 1997 году,
когда я в составе оперативно-следственной группы, расследовал
гибель в авиакатастрофе комиссии по учёту лесного хозяйства, и, в
том числе, одного большого краевого начальника. Ан-2 с
представителями лесхоза и администрации края упал недалеко от
избушки Михаила, зацепившись в тумане за вершину сопки.
Вертолёт с нашей группой приземлился
на поляну, которая оказалась огородом Михаила. Велико же было наше
удивление, когда нам на встречу из тайги выбежал косматый дед с
деревянными вилами и загнал нас обратно в вертолёт. Только
несколько выстрелов в воздух из дробовика, принадлежавшего кому-то
из вертолётчиков, отпугнули деда и позволили нам выйти.
Мы сначала приняли его за старовера.
Много их раньше жило в Приморье. Документов у него не было. И что
это такое, по его словам, он не знал. Мы его потом попытались
вывезти на «большую землю» для опознания, но вертолётчики
категорически были против, так, как вертолёт был и так сильно
перегружен вещдоками и телами погибших. А лететь вторично за
каким-то бомжом, никто не хотел. Мы его отфотографировали, взяли
«пальчики» и оставили в покое.
Опрашивал старика я, так как был в
группе единственным опером. «Покачав» его, я засомневался в его
вменяемости. Говорил он на каком-то мало понятном русском языке.
Его речь перемежалась ненужными, по-моему, междометиями и
обращениями к духам и богам. Произносил что-то типа: "обряша,
темяша".