Как только Габриэль почувствовала недомогание, она сразу подумала об отравлении, однако многие историки спорили по этому поводу. Мишле даже обвинил Сюлли, для которого Габриэль, между прочим, добыла должность министра финансов, в том, что ему было известно о заговоре. Это подозрение основано в значительной степени на загадочной фразе, которую он произнес, узнав о смерти несостоявшейся королевы Франции: “Веревка разорвалась”.
Параноидальная атмосфера заговора, в которую на-ша Габриэль д’Эстре была погружена с детства, неминуемо должна была наложить на нее отпечаток, и потому тем вечером в “Бутылке” она первой рискнула назвать вероятной версию убийства Шарлотты, повторив при этом свою культовую фразу: “А что, если веревка разорвалась?”. Ее внутренняя убежденность в отравлении прапрабабки перенеслась на смерть Шарлотты. Высказав вслух то, что каждый из них прокручивал в уме, Габриэль нарушила табу, позволив всем остальным раскрыть наконец карты и продвинуться вперед. Благодаря ее вмешательству более прагматичная Эма получила возможность обратиться к мотиву.
– О’кей, предположим, веревка действительно разорвалась. Но вопрос – почему?
Поскольку их единственной ниточкой являлось досье “Да Винчи”, необходимо было тщательно изу-чить его. У Фреда собственное мнение по данному вопросу отсутствовало, да он и не испытывал в нем потребности. Разорвана веревка или нет, в любом случае ее больше нет. Он бы предпочел изучать все элементы по мере их поступления, без предубеж-дения.
Вечером Фред сидел, как всегда, уткнувшись в грязное окно электрички, но его взгляд блуждал, а мысли были далеко. Он снова видел перед собой этих трех таких разных женщин – они по очереди излагали ему статьи и заповеди феминистской Хартии, которую писали в шесть рук. Хартия была достаточно гибкой и широкой, чтобы соответствовать всем ситуациям, в которую каждая из них могла попасть. Но значительно больше, чем сам текст, его впечатлила их спонтанная способность согласовывать свои слова и действия. Когда он слушал их смех, видел, как они понимают друг друга с полуслова, ему чудилось, будто в его восприятии этих девушек и, как следствие, в его отношении к ним просматривается нечто от Средневековья. То уважение, которого они требовали, не имело ничего общего с тем, что он себе представлял, когда размышлял о женщинах вообще и о феминистках в частности.