– Не жалей контру, нас она тоже не жалеет!
– Дело сделано, чего теперь-то уж, – Ситников застонал от боли. Нога распухла, кровь всё ещё сочилась сквозь повязку.
– Э-э! Да тебе в госпиталь надо, герой! Давай, правь до дому, Степан Егорыч, мы тебя сопроводим! Другой-то раз в беду тебя не дадим!
Голень болела так, что мутнело в глазах. Если бы не ржаная солома!
От этой ноющей боли Ситников и проснулся. Нога всегда болела к непогоде. Вот уже шестнадцать лет лучшего барометра не сыскать! Прихрамывая, обошёл вокруг берёз, похлопывая ладонью по стволам:
– Позарастали и ваши раны, дорогие мои. Позатянулись. А тоже, видать, непогоду чуете? Вон как шумите, милые вы мои!
На душе у председателя колхоза «Победа Октября» Степана Егоровича Ситникова было спокойно. Солнце клонилось к закату. И ведь не только уходил в прошлое ещё один день. Клонилась к закату и сама жизнь старого большевика, за каждый миг которой ему не было стыдно ни перед людьми, ни перед самим собой. Он прожил свои шестьдесят семь лет открыто и честно. И никакой земной суд не в состоянии был убедить стойкого коммуниста в неправоте совершённого.
Степан Егорович отвязал лошадь и взяв ёё под уздцы, пошёл пешим, разминая затёкшую ногу. Пустой тарантас, подпрыгивая на кочках, скрипел, выводя привычный дорожный мотив. Впереди подбадривающе мигали первые огоньки вечернего районного центра.
* * *
– Ну, Луша, пора мне! Через полчаса выезжаем! – Семён пригладил упругие вихры, поправил ремень на гимнастёрке, ещё раз дёрнул щёткой по носкам начищенных сапог. – Катерины что-то долго нет.
– Да к Любе Кожиной она пошла. Пусть дружат девчонки. Ты, Сёма, на собрании не лезь на рожон. Смотри, как все делают, так и ты. Не выпячивайся.
– Ты эти разговоры, Лукерья, оставь! Сам знаю, что и как сказать. А только председателя нашего мы в обиду давать не позволим. Так первичная организация колхоза решила. Не волнуйся, золотая моя, всё будет хорошо. С города сразу в поле поедем, ты собери чего-нибудь перекусить, а Натаха принесёт.
– Соберу, Сёмушка. Ступай с богом!
– Эх, ты, мать! Да нешто коммунисту таково можно? Всё, пошёл я.
Семён Прокофьевич, пригнувшись в дверях, оглянулся, посмотрев в тревожные глаза жены, и решительно вышел во двор.
– Астафьев! Семён! – голос секретаря партячейки заставил остановиться.