Кто не знал бы о том, мог догадаться по лицам горожан… облики осветились… прояснились лица…
Манькевич целый день ходил по комнате, погружённый в мысли. Не зная, получил ли он уже информацию, с утра я прибежал к нему из казарм и шепнул ему на ухо:
– Генерал Костюшко в Кракове! Объявлено народное восстание… Люди с косами, горожане, евреи толпами собираются в войска!
– Цыц! Молчал бы, – сказал старик, – я знаю, но держи язык за зубами! Всё знаю, кто тебе поведал?
– Весь город, войско, народ знал, все…
– И что же? – спросил старый.
– Посмотрите через окно, тогда на лицах прочтёте, что они думают…
– А да! Это разумно! Это мило, – начал пилить старичок, – напиши себе на лбу большими буквами, чтобы москали прочли, что вы думаете, и знали, что делать…
– Что они нам сделают, – сказал я, – их горсть, а нас будет множество.
Он пожал мне руку…
Мне уже трудно было усидеть на месте, побежал в казармы…
Нужно было видеть нетерпение солдат и офицеров… едва спокойно в городе могли усидеть…
Вечером в театре объявили «Краковчан и горцев»…
Пьесе достаточно было одного названия «Краковчанин», чтобы стянулись толпы.
Мы также узнали, что Игельстрём, прочитав афиши, немедленно послал, дабы пьесу запретить, и что маршалек Мошинский по просьбе Богуславского поехал сам к генералу осведомить его, что пьеса была самая невинная на свете, а приказ без надобности раздражил бы…
Афиши утром поздирали, пополудни снова показались те, кто только имел грош в кармане; бежали в театр. Зала была переполненной, напиханной, набитой, словно для насмешки, в оркестре поместили военную российскую музыку, которой собирались аккомпанировать.
По правде говоря, из высшего света мало кто был в театре в этот день, но горожан, купцов, молодёжи, военных толпы. Когда русская музыка заиграла краковяк, а пары, одетые по-краковски, показались на сцене, и, танцующие, начали напевать, театр чуть не рухнул от аплодисментов. Необычайное восхищение объяло всех, смеялись и плакали. Актёры, повторяя самые невинные строфы песенки, умели им придать такое значение, что эти краковчане изображали нам не то, чем были на сцене, но тот краковский люд, что в те минуты с Костюшкой шёл под Рацлавицы… Само название Кракова было как бы тайным девизом, люди, неизвестные друг другу, вполне повторяли его потихоньку, пожимая руки.