На тропе появился наземник. Пока
всего один – но они никогда не ходили поодиночке, а значит, вот-вот
должна была показаться его родня.
В тусклом свете луны наземник
смотрелся инфернально. То есть он, конечно, походил на человека, но
что-то в нем вызывало такое острое ощущение неправильности, что оно
переходило в чувство опасности – совершенно необъяснимо, но
неизбежно.
Уэйт называл это эффектом зловещей
долины. Где он там нашел долину, я так и не уловила, но со
«зловещей» поспорить было трудно, а уж эффект превосходил все
ожидания.
Наземник отличался истощенной,
сутулой фигурой – с острыми выпирающими лопатками и руками, так
выразительно перевитыми натруженными мышцами, будто он только и
делал, что отжимался да таскал тяжести – или, что вероятнее,
трудился в огороде, не поднимая головы, пока не зайдет солнце.
Из-за этого его иссушенную кожу покрывал такой густой и нездоровый
загар, что в темноте он казался красным – будто лишенным этой самой
кожи вовсе – и больше всего напоминал полуобглоданный труп,
вышедший на ночную прогулку.
Я знала, что он вполне себе живой,
выносливый и, наверное, даже здоровый, но это никак не спасало от
того, что у меня встал дыбом каждый волосок, а что-то древнее,
практически обезьянье, в мозгу истерически потребовало немедленно
метнуть в это существо топор. Рукоять я нащупала
машинально, не задумываясь, но остановилась ещё до того, как Уэйт
бесшумно накрыл мою ладонь своей, не позволяя натворить
глупостей.
Топор у нас был один. А наземников –
целое поселение.
Будто в подтверждение моей правоты на
тропе показался второй наземник. О том, что это женщина, а не
брат-близнец первой твари, свидетельствовал разве что округлый
живот. Болезненно натянувшуюся кожу на нем пересекали светлые линии
растяжек – и совсем свежих, ещё белых, и уже старых, успевших
потемнеть, но так и не исчезнувших.
Броган поспешно зажала себе рот, давя
удивленный возглас. У меня едва не вырвалась пара словечек
погрязнее, но я вовремя поняла, что в этом случае Уэйт рукой не
ограничится, и просто прикусила губу.
Обычно наземницы умирали после
первых-вторых родов: привычное расписание гнало их работать в поле,
едва они приходили в себя. Молодые и сильные ещё могли справиться,
но старшие чаще всего оставались прямо на грядках. Тогда остальные
поселенцы забирали новорожденных и выхаживали сами, а роженицу
хоронили недалеко от городка.