— Вот, господин, она. Отведите ее до господина полковника, — кланяясь, попросила Наталья, и мужская рука втянула меня в темный коридор.
Стражников было несколько, они, как я поняла, совершали обход и на меня не обратили особого внимания. Тот, кто втащил меня в крепость, вопросительно посмотрел на одного из стражей, наверное, старшего, и тот кивком головы разрешил нам уйти.
Тюрьма, если отрешиться от того, что здесь происходит, и сказать себе, что это просто старая крепость, меня не пугала. Меня не пугала и собственно тюрьма, я была далека от наивных представлений, что заключенные сплошь невинные люди, оболганные, упрятанные на веки вечные в застенки своими врагами, торговыми конкурентами и политическими противниками. Я знала, что в эти времена доказательства не самые однозначные и в камерах действительно немало случайных людей, но все равно не пылала праведным гневом и животным страхом. Я боялась сама остаться здесь, и не потому, что кто-то избавился бы от меня, а потому, что это дозволял закон. И в то же время мне сложно было вообразить, почему бы муж Аглаи захотел для нее такой участи.
Но я верила Наталье и тому, что ее опасения небеспочвенны, а предупреждение — не голословно.
Моему сопровождающему надоело идти в тишине.
— Что, баба, думаешь волю для байстрюка испросить? — и он, захохотав, ткнул меня пальцем в живот, не больно, но обидно, если бы я хотела обидеться. — Эй, бабы, бабы, все бар в постель тащите. Хотя, — он подумал, дернул плечом, — поди и плохо? Он сейчас тебе бумажку даст, хоть и байстрюк, а все не крепостной. Или ты мещанка?
Я помотала головой.
— Ну? Так проси для себя вольную, дура, — подсказал стражник с сочувствием. — Проси, пока он еще что-то может. Вас же, баб, всему учить надо. Тебе вольную даст, и байстрюк твой вольный будет! Головой-то соображай!
А у простого сословия, подумала я, сильнее взаимовыручка, пусть меня этот стражник видит первый раз и никогда не увидит более. В отличие от графа фон Зейдлица, который нашел самый простой путь избавиться от запятнанной дочери и не терзался муками совести на этот счет.
— Жди здесь, — скомандовал стражник, впихивая меня в комнатку. Лязгнула дверь, и я осталась в абсолютной тишине безэховой камеры, во мраке, в камере…
В самой настоящей тюремной камере — кровать, крохотное зарешеченное окошко, накрытое крышкой подобие ведра, — и изящество коварства, с которым меня провели, против воли восхитило меня до пережатого отчаянием горла.