- Везде попритихли?
- Если бы! На Керчь давят. Особенно по фронту 44-ой армии.
Потери большие. Раненых не успеваем эвакуировать. Боюсь, если так
будут давить, придется отводить войска к Киммерийскому валу, -
немцы действительно атаковали большими силами. И хоть это
наступление ждали и готовились к нему, но очень уж мощной оказалась
сила удара. Войска пока держатся, но Черняк уже просил
подкрепления. А где их взять? Резервы, конечно, есть, но их мало и
бросать в бой в первый же день немецкого наступления… Отход на
подготовленные позиции на Киммерийском валу напрашивался сам собой.
Так можно сохранить людей и технику. Не спеша ввести в бой
подкрепления, а потом, вымотав противника контратаковать. Но это
означало сдачу Феодосии, а на такое Коба не пойдет.
- И отдать врагу Феодосию?! – зло зашипел Сталин, подтверждая
мысли Семена Михайловича.
- Но… - Буденный хотел что-то возразить, но Сталин не дал ему
сказать ни слова.
- Отвод войск запрещаю! Семен, зубами, когтями, чем хочешь, но
Феодосию и фронт удержи. Вводи в бой резервы. Разрешаю.
- И с чем останусь? У меня тех резервов кот наплакал! – начал
распаляться Буденный.
- Будут тебе резервы. В течение трех дней к тебе начнут
прибывать части 27-ой армии Резерва Главнокомандования.
- Нового формирования?! Опять ополченцы необученные?!
- Обученные, - в голосе Сталина послышалось недовольство, - не
нравится, Малиновскому отдам, он не откажется.
- Не надо Малиновскому. Самому пригодиться. Коба, а авиацию?
- Тебе что, мало? Я тебе целый корпус отдал в усиление!
- Мало. Немцы тоже ровно не сидят. В небе мясорубка, потери
большие – Семен Михайлович осекся. Там, в той самой мясорубке
сейчас крутился сын Сталина.
- Хорошо, мы подумаем, что можно сделать, - голос Верховного был
чересчур спокоен, - у тебя все?
- Все.
- Держи фронт, Семен. Не одному тебе тяжело.
- Есть, держать фронт, товарищ Сталин.
- Семен…
- Что, Коба?
На том конце трубки повисла тяжелая тишина, давящая даже через
тысячи километров, разделяющих собеседников.
- Ничего, - наконец выдавил из себя Сталин, - Вечером жду
доклада, - и он повесил трубку. Иосиф Виссарионович тяжело оперся
рукой на стол и несколько секунд стоял, уставясь невидящим взглядом
в зеленое сукно столешницы. Встрепенувшись, словно отгоняя
неприятные, надоедливые мысли достал из ящика стола пачку
«Герцеговины Флор» и вытащил одну папиросу. Машинально смяв
мундштук, стал разминать табак. Пальцы дрогнули и папироса
сломалась. Выругавшись, Сталин в сердцах выбросил ее в урну. Он не
может, не имеет права думать о себе, о своих близких! Васька уже не
мальчик! Он военный летчик, а значит должен воевать! А как хочется
уберечь, спрятать, спасти! Он уже отдал стране одного сына! Неужели
мало?! В урну полетела еще одна папироса. Да, мало! И если так
будет надо, отдаст и второго! И дочь! Как отдает самого себя, всего
без остатка! Но как же ничтожно мало он проводил с детьми времени!
Как быстро они выросли! Незаметно мальчишки стали мужчинами. Ушли
воевать. Яша погиб. То, что он в плену не верилось. Геббельсовская
пропаганда, шитая белыми нитками! Сейчас и Васька на фронте. В
самом пекле. О плохом думать не хотелось, но тяжелы, тревожные
мысли сами предательски лезли в голову. Там на юге сейчас настоящее
пекло! Бездумное, шапкозакидательское наступление он не допустил,
есть надежда, что не повторится в этой истории катастрофы лета
42-го мира Стаина. Но немцы сильны, очень сильны!
Малиновский